Зелёная земля
Шрифт:
а снаружи Бога нет.
2006
Вот… ходит дрёма возле дома: так, помнится, мне пела мама -
уже не помнится когда… в одни старинные года!
И песенка вокруг летала, пока деревенело тело
и речкой тёмною плыло – в края, где, может быть, светло.
Вот ходит дрёма возле дома: тяжёлая такая дума
(пятидесятых ли годов?) – и весит тысячу пудов,
и смотрит невозможно косо, то есть совсем без интереса,
на
Она в одеждах полосатых (так точно, из пятидесятых:
там просто помешались все на клетке и на полосе!)
идёт себе походкой чинной, как на прогулке заключённый,
без цели, всё равно куда: пятидесятые, да-да…
И время (бремя, племя, стремя) идёт за ней, теряя имя
шаги считая в полутьме: раз… десять… сто (журавль в уме), -
идёт за ней походкой чинной, как на прогулке заключённый,
и жмётся к бедному жилью, сходя с ума по журавлю…
Так ходит сторож в тёплых ботах – среди складов, жульём
забытых,
обозревая не ему принадлежащее сквозь тьму,
он ходит просто для порядка, постреливая (правда, редко),
но выстрелы его немы и, в общем, не тревожат тьмы.
Ничто не спит на самом деле: ещё полугорят медали
и полублещут ордена (которым родина цена),
и полусонные куранты ещё роняют комплименты
эпохе наших славных дел, – как говорит политотдел.
Долистываются знамёны, дочитываются романы,
с нажимом, но без суеты довинчиваются винты,
задёргиваются завесы, дописываются доносы -
хоть и небрежно, вполруки, но всё ж… цепляются крючки!
А героические будни и героические бредни
клюют носами в стороне – для вида, но бодры вполне -
и не свалить их ни в какую (я никого не упрекаю!)
ни доводом, ни топором: ещё не скоро грянет гром.
И ходит дрёма возле дома – прислушиваясь, нет ли грома
далёко за каким бугром… (ещё не скоро грянет гром),
принюхиваясь, нет ли дыма – какого-нибудь возле дома,
но воздух пуст и нелюдим: ещё не скоро будет дым.
И кот, покушав слишком жирно, хоть и мурлыкает мажорно,
но постоянно начеку: чекист, сжимающий чеку!
И сквозь опущенные веки два попугайчика, две буки,
насупясь, наблюдают тьму: зачем, а также почему?
И ходит дрёма, ходит дума, дебелая такая дура,
бубнит, бубнит себе под нос (и всё-то, видимо, про нас!) -
с расширившимися зрачками и утолщёнными очками -
очками, честно говоря, посаженными на нос зря:
бесплотны, стало быть, виденья – летучи, стало быть, идеи…
что без очков, что сквозь очки мы выглядим как дурачки!
…мы дети, дорогая дрёма, и наша жизнь необозрима,
и наше завтра далеко, и наша пища – молоко,
мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,
у нас уже глаза косят, а завтра нам с утра в детсад -
на сонных санках, по сугробам – к товарищам, чужим и грубым,
тая
от их большой семьи свой клад – «А ну-ка отними!»…Мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,
и тратить ленинский прищур на нас немножко чересчур.
Но ходит дрёма возле дома… и вот ведь не проходит мимо
нас, малолетних – Бог прости, не спящих после девяти:
«Всем спать! Лицом к стене, гадёныш! Чего ты вертишься
и стонешь?
Прожуй печенье! Прожевал – и руки, стало быть, по швам!»
Она уже почти что дома – железная такая дама
в телячьей коже (в январе!) и с пистолетом в кобуре,
она уже к столу уселась, на маму с папой покосилась,
командует: «Открыть буфет! Дать мне варенья и конфет!»,
а те – дрожащими руками – не могут справиться с замками,
и слышен дрёмы лёгкий смех: «Вас завтра расстреляют всех!..
Ну, а пока – в постель». И снова – вокруг ни слова, ни полслова.
Сплошной отбой. Сплошной бай-бай. И шепчет мама:
«Бог с тобой!»
1997
«Ах, где тонко, там и рвётся!» -
утверждает половица,
развеселая девица (лет пятидесяти двух).
Чу, крадётся мистер Хортон -
гость ночной с вином и тортом
и с орудиями пыток: добрый вечер, dear Sir!
…он, как месяц из тумана,
вынул ножик из кармана
(десять пачек цитрамона приготовились к прыжку)
и сказал с улыбкой мирной,
покачавши эфемерной
головой заокеанской: – Буду резать, буду бить!
Я ответил: «Вот как славно!»
(словно так и есть, и словно,
прочих планов не имея, я того и ожидал),
но спросил – ещё до старта:
«Как насчет вина и торта?»
– Ах, поставьте в холодильник, нам покамест не до них!
И, держа свой тонкий ножик
осторожно, как подснежник,
он (художником художник!) глаз прищурил голубой
и заметил: – Дело к ночи -
значит, так или иначе…
И воткнул в меня свой ножик как пришлось: пришлось в висок.
Я воскликнул: «Мистер Хортон!..»
Но, прикидываясь тёртым,
мистер Хортон усмехнулся: – Вы как будто в первый раз!
Между тем при Вашем стаже
Вы могли бы боли те же
принимать, как принимают, скажем, ванну или душ.
И, оставив нож воткнутым,
мистер Хортон как по нотам
стал разыгрывать со мною задушевный разговор.
Мне – из уваженья, в общем,
к обстоятельствам зловещим -
ничего не оставалось, как любезно отвечать.