Зелёное, красное, зелёное...(Повесть)

Стоял ноябрь, в проливе бушевал шторм, висели холодные туманы. В воздухе полное превосходство немцев, а наши аэродромы далеко, мы могли крутиться минут 10–15 над зоной непосредственных боевых действий, не больше — не хватало горючего.

Увидев нас, истребители разошлись в стороны и потом стали охватывать нас по два звена с каждой стороны. Башьян скомандовал не обращать внимания на их маневр и идти против курса бомбардировщиков, но с запасом высоты. Наша цель была — разбить, рассеять клин тяжелых машин, а «мессеры» хотели увести нас в сторону. Я сообразил, что на встречном курсе, если нас не успеют сбить до того, как мы сойдемся с бомбардировщиками, «мессеры» нам не опасны — они не смогут стрелять, рискуя зажечь свои «юнкерсы». Но чувствовать, что мы в мешке, тоже не сахар. Башьян взял на себя центрового, я атаковал левого под углом градусов в сорок сверху. Ясно видел огненную трассу по корпусу и левой плоскости, но он, сволочь, не загорелся, а я долго не мог почему-то выйти из пике, заела ручка. Внизу я видел ранний в этом году припай — тонкий ледок вдоль берега и горящий самолет на самом берегу. Это Башьян свалил своего. Когда я выровнял машину, на меня камнем упал «мессер» и дал короткую очередь. Мотор мой зачихал, и тяжелые клубы повалили из него; я рванул самолет вверх, ничего не видя в клубах едкого дыма, перевернулся через крыло и, потянув за собой длинный шлейф, стремительно понесся к земле. Чудом не взорвались баки, чудом я остался жив. Обгорел самую малость. Сел я прямо на позициях наших войск. Солдаты строили укрепления.

В том бою Петров, незаметный, до того вечно все путавший, сбил второго «юнкерса» и спас жизнь Башьяну, когда в хвост ему заходил «мессер». Он подбил истребителя врага и посадил его, прижав сверху к нашим позициям. Но мне сказали, что и я принес пользу: бомбардировщики повернули назад и сбросили бомбы беспорядочно в Азовское море, а мой подопечный «юнкере» не дотянул и упал в море. Это видел наш разведчик. Значит, я его тоже подбил? На это Башьян ответил лаконично и уклончиво: «Надо надеяться». Я был не удовлетворен таким ответом: «А точнее?» — «Может, просто вышло горючее».

С тех пор у меня на счету появились и «хейнкели», и «мессеры», и даже «рама», которую я свалил над Марфовкой, в Крыму. Но первый бой запомнился до мельчайших подробностей. Он мне казался самым коротким и бестолковым, но Башьян говорил, что это не так, что я верно выбрал позицию, угол атаки, что глаз у меня верный и из меня выйдет толк, — он это с первого боя понял. «И посадил ты классно, — говорил он, — это главное. Тут особая выдержка нужна». Но я-то знал, что делал все автоматически и даже не успел испугаться: так был расстроен, что «юнкере» не загорелся.

Мы ни разу не встретились с Сашей на фронте. А могли бы… Я вспоминал 16 ноября 1941 года. Ночь, день, ночь… До 18-го сколько мы спали? Часов по пять в сутки не приходилось. Вылет за вылетом. Мы знали, что пусть немцев будет в десять раз больше, мы будем вылетать им навстречу, мы будем идти на таран, будем резать им хвосты винтами, будем жечь их.

Я любил рассматривать старую карточку, где мой отец, в бекеше, перепоясанный ремнем, с наганом и саблей, со звездой на папахе, стоит на фоне какого-то размалеванного садочка. У него лихо закрученные усы и смеющиеся глаза. Он тогда уже, видимо, смеялся над позой и садочком, но чувство юмора не мешало ему видеть главное — и звезда на папахе, и лента наискосок нее пригодятся: надо, чтобы сын помнил, как выглядел отец.

Мы менялись… Все меняется вокруг нас.

Но что-то и остается. А если б не оставалось, стоило ли жить, гоняясь за новым днем?

КАК САША ПОНИМАЛ МУЗЫКУ

20 октября (ночь).

Очень холодная осень. Топить нечем. Сегодня я принес с наших развалин двери и расколол их. Тетя Лиза плакала: «Как кости свои рубаю», но продолжала колоть щепочки на растопку старым медным секачом, я узнал его.

Вспомнился — далеко, далеко это было — уютный вечер в доме Сторчинских. Горит лампа, идет дождь за темным окном; на большом столе груды капусты, она пахнет свежестью, как будто море пришло в комнату; мы подаем с Борисом тугие кочанчики, а мама его и тетя Лиза шинкуют капусту и, отодвигая, сваливают в под-ставленные крутобокие бочки. Тетя Лиза стучит большим острым ножом, а мама Бориса — секачом. Он тяжелый, цельномедный. И звук стоит у меня в ушах: так-так-так, и секач: да… да… Соглашаясь друг с другом, они работали, в согласии и жили.

А потом запевала мама Бориса, а тетя Лиза вторила ей. И уже из другой комнаты подхватывали дядя Миша и Сторчинский — хор, куда там современным эстрадам! — и за полночь, забыв уже капусту, убрав ее в угол, за стаканами наливки из терновки или вишни или за вином, медленно прихлебывая его из граненых стаканов, пели песни.

Открывались окна, ночь светила луною, блестели отсветом мокрые листья в саду; в перерывах между песнями тихо скреблась ветка старой абрикосы о край железной крыши да капало с труб в подставленные тазы (на юге берегут дождевую воду, после нее волосы пушатся, хотя и пахнет она всегда железом).

Дети тети Лизы давно спят, привалившись рядышком тут же. Песни они слышат с детства и спят под них, улыбаясь.

Может, потому у моего народа и души романтичные? Песня греет душу, лечит раны и бередит их. Как я люблю песню украинскую! Никогда не стыжусь я слез, закипающих в горле, если услышу «Закувала та сыва зозуля» или «Чому я нэ сокил…»

Если и суждено мне стать писателем или композитором, только песня — музыка ее гармоническая, слова ее лаконичные, простые и мудрые — сделает меня художником…

По крайней мере, с нее начинается все.

Слово я ставлю на второе место. Музыка подымает слово, как отец подымает сына над толпой, чтоб он видел далеко. Слово без музыки волнует только тогда, когда оно начинает подразумевать музыку. На этом держится поэзия.

Иногда повтор в прозе — начало такой музыки. Я хочу сказать этим, что музыка не только в нотах. Она — в стройности. Слов, звуков, чувств, мыслей, образов, отношений между людьми…

Гармония была раньше музыки. Музыка сама выросла из первоначальной гармонии. Представить не могу, чтобы два человека, которые чужды друг другу, могли, например, сложить песню. Созвучие начнется с ощущения понимания и родства. Великие произведения рождаются от любви. Если бы Шекспир не почувствовал Ромео и Джульетту, он не создал бы ни Гамлета, ни Макбета, ни Шейлока. Толстой и Достоевский искали каждый своего бога, но он был один — любовь к людям, страстное, нестерпимое желание им добра.

Музыку же я ставлю раньше слова потому, что она непосредственно выражает гармонию, то есть согласие. Так материнское чувство, пусть оно слепо и неразумно внешне, самым непосредственным образом выражает любовь. И ничто не сравнится с силой и могуществом этого чувства.

Воспоминания нахлынули на меня, сбили с мысли. Я долго лежал в ночной тишине, положив дневник на одеяло.

Музыка… Она доносилась каждый вечер из городского парка. И другая, отдаленная, — из санатория имени Крупской. И еще более отдаленная — из парка «Курзал». Летом долго звучали оркестры. Южная ночь была полна звуками далеких труб. Под нее я засыпал, и она снилась мне, как что-то красивое, чему не было названия, как обещание счастья.

Спал я в саду, под раскидистой абрикосой, у стены дома. Иногда я просыпался от крика котов или свиста и шороха летучей мыши, которая в лунные ночи отбрасывала причудливо-стремительные тени. Долго трещали цикады, звук их доходил отовсюду — из-за кустов сирени, со стороны недалекого колодца, из зарослей жасмина, что рос вдоль забора. И потом, это было уже после того, как смолкали далекие трубы оркестров, порывы ветра доносили песню. Ее пели женщины, которые шли с виноградников. Потом и она становилась все тише, и снова, будто очнувшись, громче вступали цикады. И я засыпал. Вырос я в музыкальной семье. Пели хорошо и мама и отец. Но о моих успехах в этой области я уже рассказывал. Костя Челикиди не привил мне священной любви к музыке. Я неосознанно любил музыку, но способностей у меня не наблюдалось. И все-таки, помню, мне купили пианино. По случаю — уезжал кто-то. В первые дни я выколачивал на нем нехитрые мотивчики, подбирал, как говорится, знакомые мелодии. Потом меня отвели к Марии Викентьевне — старушке, у которой была застарелая астма и привычка пить валерьянку при каждой фальшивой ноте ученика. Можете представить, сколько ей пришлось выпить валерьянки за годы наших занятий! Начали мы, конечно, с гамм, а через два года я играл — ни шатко ни валко — «Лунную сонату» (первую часть), «Сентиментальный вальс» Чайковского и какую-то мазурку Шопена, видимо самую легкую. Было мне тогда лет восемь. Приходил я к Марии Викентьевне с пляжа, в самую жару. У нее было темно и прохладно. Я сидел в одних трусиках; черная моя спина была еще накалена, и поэтому мне нравилось, когда Мария Викентьевна клала на мои торчащие лопатки свою холодную ладонь:

— Боречка, не сутулься. Прямее. Так.

Когда мне купили инструмент, житья мне не стало.

— Теперь мы удвоим усилия, Боречка. Тебя и так все обогнали.

Удвоили усилия мы так: домой мне задавали ужас сколько. Но я нашел радикальный выход. Саша, который занимался у нее с семи лет и играл отменно, сказал мне, что Мария Викентьевна тоже имеет слабости. Она запоем читает детективы. В Анапе уже нет таких, которые бы не прочитала Мария Викентьевна. Дома у нее библиотека не умещается, старые книги лежат в сарае. Он говорил это серьезно, без всякой задней мысли. Но меня тут же осенила мысль: я почти был уверен в успехе…