Зелёное пальто

Губернатор трагически закрыл глаза на несколько секунд. Затем открыл:

– Так вот, мои враги обвиняют меня в отсутствии патриотизма, – и помолчав, шепотом добавил: – говорят, будто я не россиянин, будто я американец.

– А я-то тут при чем?

– А все при том, что, оказывается, патриотами-россиянами считаются только те, кто переспал с твоей сестрой.

– Так вот в чем дело, – обрадовался я, – это я сейчас устрою. Позвоню сестре. Вы переспите с ней и сразу станете и патриотом, и россиянином.

– Правда? – обрадовался он. – Звони.

Я позвонил. Трубку взяла моя мама и сказала, что старшая сестра уже уехала в Нерчинск к младшей сестре, как мы и решили на семейном совете.

– Уехала, – объявил я губернатору.

– Куда?

– В Нерчинск, – ответил я.

Он сразу отошел от меня и сказал уже не дружеским тоном:

– Уехала, говоришь? Тогда… Ты – лети! – помолчал и добавил: – За ней. Сроку два дня.

И я полетел, вначале на губернаторском самолете, потом на эмчээсовском вертолете.

Вертолет выкинул меня в буквальном смысле слова в самом центре Нерчинска. Сердце мое трепетало. Город-легенда.

В сознании – ссылка, декабристы, их преданные жены.

Хромой профессор на своих лекциях очень часто рассказывал нам, студентам-романтикам, об этом удивительном, интеллектуальном крае, где уже четыре века в местах заключения куются свободолюбивые мысли нашего общества.

И тут моя сестра со своей бритвой.

Еще на подлете к этой легенде всего прогрессивного человечества я был поражен необыкновенной природой этих мест. И немного удивлен. Бесконечные сопки монотонно тянулись под вертолетом, изгибаясь вверх и вниз.

Леса были все сожжены напрочь и торчали обуглившимися, полусгнившими шпалами из безжизненной земли.

Ни птицы, ни зверя на сотни километров. С вертолета все это напоминало лицо небритого полупьяного бомжа, всеми забытого: и родней, и Родиной.

В душу стало закрадываться нехорошее предчувствие обмана, гибели прекрасной легенды.

– Ну, ничего, вот прилечу в Нерчинск, – успокаивал я себя, – а там уж дух свободы.

Итак, вертолетчики скинули меня на землю, на центральной площади у покосившегося памятника Ленину, показали на пальцах: через сутки здесь же и, как от зачумленного места, шустро улетели.

Первым живым существом, которое я встретил в абсолютно безлюдном и безмолвном городе, была тощая, едва передвигающая копыта корова. Кожа ее, больше похожая на древний пергамент, плотно обтягивала скелет, и ребра проступали как обручи.

Это животное оценивающе посмотрела на меня, помотала своим выжатым, как мочалка, выменем и, поняв, что я объект для нее несъедобный, поплелась дальше по центральной улице города.

Подул неожиданно ветер и вместе с пылью выволок откуда-то старую, полусгнившую, желтую газету.

Чуть живая корова вдруг встрепенулась и, размахивая копытами в разные стороны, рванула за газетой.

У меня волосы встали дыбом.

Вот это место!

Здесь даже парнокопытные бегают за газетами.

Вот он, центр цивилизации!

Наконец корова настигла газету, прижала к земле передними копытами и, тяжело дыша, уставилась в нее остекленевшими глазами. При этом изнутри животного вырывались хрипы, как у заядлого курильщика.

Она постучала несколько раз копытом по своей грудной клетке и стала шевелить губами, мотая головой из стороны в сторону. От этого вида у меня подкосились ноги:

– Корова читает газету?

Животное качалась из стороны в сторону. Ветер шевелил страницы.

И тут корова замычала.

Я вздрогнул:

– Будет читать вслух?

Разум мой затуманился.

Я был близок к обмороку.

Но корова, высунув свой шершавый язык, неторопливо подобрала газету и стала медленно, медленно ее зажевывать. Зажевав, тоскливо посмотрела на меня и, едва передвигая ноги, поплелась за угол, махнув мне на прощание своим жидким, как нитка, хвостом.

После этого видения я еще долго шлялся по безлюдным улицам Нерчинска среди полуразрушенных и недостроенных зданий, нигде больше не встречая никаких признаков жизни.

Наконец я набрел на зековский лагерь, где, по всем сведениям, должна была находиться моя младшая сестра. Но сколько я ни стучал в ворота лагеря, сколько ни прислушивался, с той стороны не доносилось ни звука.

Не хватало только патриотической надписи: «Все ушли на фронт».

Потоптавшись еще какое-то время, я побрел в поисках жилья.

И только отошел от ворот, как путь мне преградили два ребенка, возникших как бы ниоткуда.

Это были мальчик и девочка. Увидев в этом обезлюдевшем городе детей, я даже испугался.

Мальчику было лет двенадцать, девочке – лет десять.

В руках у них были портфели. «Школьники», – автоматически подумал я. «Стоп, а раз школьники, значит, здесь есть школа, а раз школа – значит цивилизация», – и помня, что дети – цветы жизни, присев на корточки, елейным голосом залепетал: «Здравствуйте, дети».

Они оценивающе посмотрели на меня. Пацан, очевидно, решив, что с меня можно что-то поиметь, спросил, чуть двинувшись вперед:

– Закурить есть?

– Нет, – опешил я.

– А выпить?

– Нет, – ответил я, еще более пугаясь этих маленьких представителей Нерчинска.

– А может, девочку хочешь? – уже отчаявшись, предложил юный сутенер и подтолкнул свою спутницу ко мне.

Та, потупив свои детские глазки, стала носком сандалии водить по асфальту, пытаясь начертить какой-то круг.

Я оцепенело уставился на ее туфлю, на этот круг на грязном асфальте и, вдруг дико закричав, побежал. Побежал, как оглашенный, куда глаза глядят. Лишь бы подальше от этих «цветов» нерчинской цивилизации.

Поворот, один, второй, третий. И тут я уперся в стену какого-то странного сооружения, похожего на православный храм и на буддийскую пагоду одновременно.

В это сооружение вела дверь. На двери была вывеска «Музей».

Я с перепугу и отчаяния влетел туда.

Через пять минут, в тишине, я успокоился.

Здесь, внутри, было всё как во всех музеях: окошечко с надписью «касса» и женщина, сидящая рядом на стуле, очевидно, родственница нашего профессора Шамана, с таким же разрезом глаз.