Земля городов

— Ей всегда недоставало деликатности, — пробормотал я.

— Бог с ней, с Алмой. Мне маму жалко.

— Она здорова?

— Она одинока, точно на каком-то островке, а вокруг, как вода, клокочет и бурлит нетерпение людей, стремящихся оставить ее поскорей, — Она помолчала. — Мама хочет уехать из городка.

— Почему?

— Одним словом не ответишь. Помнишь учительский дом на Кооперативной? Дом разваливается по всем швам, его каждый год ремонтируют, но сносить еще не собираются. Жители в нем меняются с непостижимой быстротой, там уже и учителей никого, только мама. Квартиру ей не дают. Здоровье ее сильно пошатнулось, усталость, бессонница. Она верит в целительность вечерних прогулок перед сном, а выйти на улицу страшно — боится неосвещенных переулков, полуночников, дворняжек, кошек, всего.

Боже мой, ушло ее время, ушли люди, которых она боготворила, разъехались ее ученики. Все лучшее только в памяти… Ее родители, образованные, уважаемые люди, просвещающие край. Наконец, муж, тоже учитель, сын учителей. Романтическое время, и они так молоды и так нужны краю, революции, работают в школе, которую построил дедушка. Она действительно знала счастье быть необходимой, счастье созидания. Теперь одна. Многие поумирали, многие разъехались по большим городам. В Уфе еще жива наша тетя, сестра папы, там мои двоюродные сестры и братья, видный народ — ученые, инженеры, есть даже один писатель. Тетя зовет маму к себе…

— Постарела тетя Хава.

— Мама не очень стара. И дело не в том, что она старится. Старится городок, хиреет, многое в нем умрет раньше, чем не станет ее. Мама говорит так: сейчас здесь иная культурно-языковая ситуация. Ей не хочется признать, что многое в городке умирает. И в школе почти никто ее не помнит, учителя все новые, молодые, какое им дело до того, что школу строил дедушка на свои сбережения и деньги благотворительного общества… под вопли священников… как буквально за руки приводил ребятишек в школу и внушал им мысли о пользе просвещения… — Помолчав, она вдруг спросила: — Ты не замечаешь во мне ничего такого?

Я растерялся. Она выжидательно молчала и не смотрела на меня.

— Ты стала… не знаю… ты стала другая.

Она тихо засмеялась.

— Мама говорит, во мне появилось что-то новое, непохожее на меня. Какое-то нетерпение в тебе, сказала мама. Я спрашиваю: хорошо это или плохо? Она расплакалась.

Я думал: когда-то, увидев их вместе — ее и Биляла, — я искренно захотел, чтобы все между ними сложилось хорошо, надежно, это были два близких мне человека, чей союз означал чуть больше, чем просто семейные брачные связи, они являли собой союз единомышленников, победивших — нет, пока еще только идущих к преодолению вместе. Потом один отделился, и я в своем сочувствии и побуждении помогать оказался лицом к лицу с Делей…

Или все проще — проснулось прежнее? Но та давняя вспышка, если она была и обратилась затем в сон, то это был смертельный сон, давней вспышке, пожалуй, не в силах было пробудиться. Нет! — ведь передо мной была не девочка из городка, готовая в минуту опасности все-таки юркнуть в теплую нору городка; теперь это была женщина, отнюдь не робкая, начавшая листать историю нелегкой своей жизни, у нее уже проявлялось то, что называется судьбой. И эта судьба не была для меня безразличной.

Эпилог

Как-то мне приснился камень на дедовском дворе, точнее, два камня, две гладкие плиты, одна из которых лежала у порога в нижний этаж, а вторая — перед крыльцом, ведущим наверх. Сбегая в жаркий день с крыльца, мы перепрыгивали через плиту, чтобы не обжечься босыми ногами. А по вечерам я и мои братья любили посидеть на плитах, еще теплых со дня, и поиграть в камешки; гальки вкрадчиво позванивали, когда мы щелчками метили одной в другую. Вообще же плиты были привычной, незамечаемой принадлежностью жилища, как, например, приступки или перила, и не могли вызывать к себе особенного интереса.

Однажды Апуш сказал, показывая на камни:

— Это памятник дедушке. А вон тот бабушке.

— Да? — слегка удивился я, только и всего, а там опять перепрыгивал через плиты, играя вечерами в камешки.

Само слово памятник для меня в ту пору еще не имело торжественного смысла, ибо вырезая на заборах свои инициалы, мы называли их памятками. Вокруг них, бывало, закипала война с соседскими мальчишками, когда те где бы только ни увидели уничтожали нашу резьбу, а мы в свою очередь их…

И вот мне приснились камни, и я очнулся на рассвете с щемящим чувством и долго лежал, переживая давнее. Сейчас одна плита стояла над могилой бабушки.

Дед умер позапрошлой осенью. Было ему семьдесят восемь, но он еще ступал прямо, глаза его были зорки, он копал огород во дворе, садил картошку и овощи, пропалывал и поливал, ездил в ночное, косил сено. Но вот, кидая в сеновал сено, дедушка оступился на возу и, падая, ударился головой об растворенную дверь конюшни. Тетя Биби, ходившая к нему доить корову, увезла его в дом и велела лечь. У дедушки, оказывается, было сотрясение мозга, и вызови тетя Биби врача, тот предписал бы пострадавшему постельный режим. Но дедушка поднялся уже наутро, сделал несколько шагов и упал навзничь, повредив еще и позвоночник. Тут уж тетя Биби побежала звонить.

Дедушка пролежал в больнице полтора месяца, и еще столько же надо было вылеживать дома. Но дедушка опять поспешил — и его парализовало по рукам и ногам. А через три недели он умер.

Мы получили телеграмму вечером и выехали с мамой на следующее утро, но только-только поспели к похоронам. У нас с похоронами не тянут — обычай, пришедший издалека и продиктованный, я думаю, аравийским зноем. Обычаи любого народа истолковываются положительно, ибо это опыт, нажитый в сугубо определенных условиях. И, отдавая должное обычаям громогласного и продолжительного плача, похоронам с вином и весельем, я между тем с пониманием, чтобы не сказать с гордостью, воспринял суровое, суховатое провожание дедушки в последний путь. Я не услышал рыданий, не увидел женщин на кладбище.

Когда мы выносили дедушку со двора на носилках с зеленым куполообразным балдахином, я увидел в стороне мою маму. Глаза у нее были сухие, но такая напряженная, такая горькая скорбь сковала ее лицо, что я впервые кощунственно ругнул порядки, предписывающие сдержанность. После похорон мы обедали в доме, где теперь хозяйствовала Алма, ибо в жилище покойного в тот день не готовят еду. А когда мы вышли во двор, мама разрыдалась, к ней тотчас же подбежал мой отец, и она рыдала, припав к его груди.

Три дня, которые мы провели в городке в ожидании дня поминовения, мои родители ни на шаг не отходили друг от друга. Они бродили по берегу реки, по улицам, заходили в школу, где некогда учились, и в педтехникум, где училась мама. Эта их краткая близость больше всего сказала мне о том, как они в сущности отдалились друг от друга: ведь возвратившись в давно покинутое обиталище, мы предпочитаем проводить время со старинными приятелями, вызывая ревность и неудовольствие родичей. Так вот отец был для нее не более чем добрый старый приятель. Но я-то, надо сказать, судил со стороны.