Земной круг. Компиляция. Книги 1-9.

Пришло время драться.

О да, Шеведайя шла путем падений и потерь.

Она срезала кошельки в самых низкопробных борделях Сипани, муравейниках порока, где жижа болота, на котором был выстроен город, бесконечно просачивалась обратно в погреба, где слово «невинность» не то что не употреблялось, а было просто неизвестно. Она умудрилась выжить среди нищих в Уль-Хатифе и среди нищих, воровавших у нищих и закладывавших нищих и даже тех, кто побирался среди более удачливых нищих. Ей доводилось ютиться в воровских притонах, шулерских притонах и даже в мертвецких в Никанте, в Пуранти, в Аффойе, в Мусселии, и всегда она покидала эти места с потяжелевшим кошельком. Она подкупала всякую продажную сволочь, чтобы угодить какой-то другой продажной сволочи посреди гнилых причалов Виссерина, где после того как Никомо Коска завоевал титул великого герцога, порядка стало меньше, чем даже при полном беззаконии. Вместе с мародерами она выворачивала карманы мертвецов в истерзанном войной Дармиуме, в охваченной чумой Калкисе, в вымиравшей от голода Далеппе, в пылающей Дагоске. В дешевых курительных заведениях Вестпорта она чувствовала себя настолько в своей тарелке, что ее наивысшим стремлением было когда-нибудь открыть свой такой же Дом дыма.

О да, Шеведайя шла путем падений и потерь, но, войдя в трухлявые двери «Утехи герцога» в Талине, она подумала, что столь гнусной дыры ей еще не доводилось посещать.

— Он что, сифилисом тут утешался? — прохрипела она, зажав рот ладонью.

Здесь воняло телами, которые не мылись веками, может быть, наоборот, ежедневно мылись в дерьме и уксусе. Когда глаза Шев привыкли к дымному, как в аду, мраку, она разглядела совершенно гнусные фигуры неопределенных рас и неопределенного пола, валявшиеся пьяными в хлам, в дымину, вусмерть и просто пьяными. Люди истязают друг друга. Люди истязают самих себя. Люди своими руками разгребают себе самую податливую и прямую дорогу к смерти. Один валялся лицом в собственной блевотине, пуская пузыри и хлюпая при каждом вдохе и выдохе, а то ли крохотная собачонка, то ли огромная крыса жадно подъедала лужу с дальнего от ее создателя края. Звук, о котором Шев решила было, что это спиртное, утекающее из бочки, издавал мужик, который стоял со спущенными по лодыжки портками и мочился, казалось, бесконечно, в ржавое ведро, одновременно ковыряя скрюченным пальцем в крючковатом носу. В темном углу двое, а может и трое, негромко хрюкали, накрывшись одним шевелящимся пальто. Шев понадеялась, что там всего лишь трахаются, но не решилась бы поручиться за это.

Она давно уже отрешилась от высоких мыслей о человеке и человечности, но если бы они у нее сохранились, то здесь, несомненно, развеялись бы прахом в мгновение ока.

— Бог оставил нас, — прошептала она, прищурив глаза в тщетной надежде не позволить нечестивому зрелищу навечно запечатлеться в ее памяти.

Главным экспонатом этого музея разложения, главной плакальщицей на этих похоронах всего, что можно поименовать пристойным, верховной жрицей этого святилища, завершающего растянувшееся на всю жизнь паломничество жалости к своей персоне, самоуничтожения и саморазрушения, являлась не кто иная, как давняя лучшая подруга Шев и ее же злейший враг — Джавра, Львица Хоскоппа.

Она сидела подле чахлого столика, поверхность которого оскверняли пустые кувшины, недопитые бутылки и мутные захватанные стаканы, и монеты, и фишки, и переполненные пепельницы, и несколько трубок с чаггой, и, по меньшей мере, одна с хаском, а мятые и засаленные карты валялись, словно конфетти. Напротив ее развалились трое солдат Союза, один со шрамом на бородатом лице, другой, судя по роже, заслуживал доверия не больше, чем крыса, пожиравшая блевотину, и третий, запрокинувший далеко-далеко через спинку стула голову с широко открытым ртом, так что острый кадык на тощей шее ездил вверх-вниз в такт негромкому похрапыванию и чуть ли не грозил проткнуть кожу — даже смотреть на него было больно.

Рыжая шевелюра Джавры представляла собой спутанную мочалку, куда набились пепел, слизь, объедки и еще какие-то куски, не поддававшиеся определению. Их не следовало даже пытаться опознать, ибо они так оскорбляли Бога, что он мог возжелать положить конец своему творению. Судя по всему, Джавра успела подраться и в этом притоне. Костяшки пальцев были перевязаны тряпками, на которых проступала кровь, на обнаженном плече — неописуемо грязная рубаха, которую она носила, где-то лишилась рукава — красовались ссадина и засохшая грязь, а на щеке темнели ушибы.

Шев не могла толком понять, какое чувство испытала, увидев ее. Облегчение из-за того, что она не покинула город. Угрызения совести за то ее состояние, до которого она довела себя. Стыд за то, что ей приходится обращаться к Джавре за помощью. Злость трудно сказать на что. Накапливающиеся на протяжении многих лет раны и разочарования постепенно превратились в груз, под которым она не могла устоять, не говоря уже о том, чтобы тащить его дальше. Но, как всегда, у нее не было иного выбора. Она отняла ладонь от лица и шагнула вперед.

От Джавры воняло. Еще хуже, чем в день их первого знакомства у двери Дома дыма, которым тогда владела Шев. Незадолго до того, как этот дом сгорел, а с ним сгорела и вся прежняя жизнь. Шев не собиралась смотреть, как ее жизнь горит вновь. Она просто не перенесла бы этого.

— Джавра, от тебя воняет, — сказала она.

Джавра даже не потрудилась оглянуться. Как ни старайся осторожно и незаметно подобраться к ней, она всегда каким-то образом догадывалась о твоем присутствии.

— Я давно не мылась.

Ее слова прозвучали не слишком внятно, и у Шев сердце оборвалось. Чтобы опьянение Джавры хоть как сколько-нибудь проявилось, ей нужно было пить несколько дней сряду. Но на сей раз она была героически, феерически, трагически пьяна. Джавра никогда не ограничивалась полумерами.

— Я была очень занята: пила, трахалась и дралась. Она откашлялась, повернула голову и звучно харкнула кровавой слюной под ноги Шев; впрочем, половина плевка вылетела из разбитых губ на рубашку, и Джавра вновь повернулась к столу.

— Я пьяна уже… — она подняла забинтованную руку, уставилась на нее, прищурилась и начала неловко разгибать пальцы. — Пила, трахалась, дралась и проигрывала в карты. — Стоило ей распрямить большой палец, как карты посыпались на пол. Джавра повернула голову, посмотрела на них и нахмурилась.

— Я даже считать не могу. — И она принялась по одной подбирать карты с пола негнущимися пальцами.

Пила, трахалась, дралась и проигрывала в карты. Уже сколько дней прошло, как я хоть один кон взяла? — Она громко рыгнула. Шев даже на расстоянии передернуло от зловония.

— Нет, недель. Я не соображаю толком, какой стороной карты поворачивать.

— Джавра, мне нужно с тобой поговорить.

— Позволь, я тебя представлю. — Джавра взмахнула рукой в сторону солдат Союза и чуть не отшибла голову спящего тыльной стороной ладони. — Эта хорошенькая малышка — моя добрая старая подруга Шеведайя! Она как бы мой прихвостень.

— Джавра.

— Ну, значит, охвостье. Все равно. Мы обошли вместе половину Земного круга. С самыми разнообразными приключениями.

— Джавра.

— Значит, бедами. Все равно. А эти говнюки — из лучших солдат Его Августейшего Величества Высокого короля Союза. Бородатый поганец — лейтенант Форест. — Упомянутый поганец кивнул и добродушно улыбнулся Шев. — Тощий — ланс-капрал Йолк. — Спящий чуть заметно пошевелился, провел языком по растрескавшимся губам и издал какой-то слабый невнятный звук. — А тот везучий гад…

— Умелый гад, — буркнул тот, что был похож на крысу, не выпуская из пожелтевших зубов трубку с чаггой.