Жаворонки ночью не поют

Зойка умолкла. Андрей Андреевич будто не заметил этого и продолжал молча смотреть на неё. Зойка уловила едва заметное движение его глаз сверху вниз, снизу вверх и почувствовала, что краснеет, он её рассматривает. Но тут глаза Андрея Андреевича потеплели, он спросил у Зойки:

— А сама-то как, надумала? Могу сразу пионервожатой взять, некому с детьми работать. У нас сейчас все возрасты смешались, и школьники, и дошкольники. Эвакуированных много.

— А посмотреть можно?

— Посмотри, — согласился директор и, оставив Розу у дежурных, повел её по палатам.

Пять аккуратно заправленных коек, между ними — тумбочки, выкрашенные в синий цвет, в одном углу — шкаф для одежды, в простенке — небольшое зеркальце, на подоконнике — цветы в глиняных горшочках. Здесь жили девочки. У мальчиков то же самое, только без зеркала. Цветы росли везде, на каждом подоконнике. В столовой тоже было чисто и хорошо.

— А дети где?

— Одни во дворе, другие в игровой комнате. Хочешь посмотреть?

Зойка кивнула.

В игровой комнате было довольно шумно, но как только туда вошли директор и Зойка, дети смолкли и уставились на них. Это были самые маленькие дети, вроде Розы. Все они потеряли отцов, матерей, бабушек, дедушек, братьев, сестёр и теперь остались одни в целом свете. Сердце у Зойки сжималось от жалости к малышам, но она не знала, на что решиться.

И тут из толпы детей вышла девочка с печальным личиком, робко подошла к Зойке, обхватила ладошками её руку, прижалась к ней худенькой щекой и стала молча смотреть на Зойку. И столько было тоски, ожидания в этом взгляде, что Зойка не выдержала.

— Я согласна, — поспешно сказала она дрогнувшим голосом и поняла, что уже не в силах уйти от этих детей.

— Вот и хорошо, — одобрил директор. — Пиши заявление и можешь хоть завтра приступать к работе.

Вечером Зойка в последний раз пошла на службу в театр. Отрывая контрольки, она увидела странно знакомую худую руку. Зойка подняла глаза — перед ней стояла Оля Потапова. С тех пор, как был написан портрет Оли, они больше не виделись. Портрет давно висел в фойе в ряду других передовиков. А вот теперь пришла сама Оля, в простеньком, но вполне приличном платье, и не одна, а с подружкой, рослой блондинкой. Они пришли на спектакль, и Оля, словно оправдываясь, сказала Зойке, как старой знакомой:

— Тысячу лет не была в театре. А тут от горкома комсомола билеты дали и сказали, чтобы обязательно пошли.

— А если бы не сказали? — засмеялась Зойка. — Разве вы не любите театр?

— Любим. Просто некогда ходить.

— Опять по три смены подряд стоите?

— Бывает.

— Было бы из-за чего, а то — котелки, — сказала Зойка.

— Какие котелки? — Оля смотрела на неё с недоумением. — С чего ты взяла?

— Сам Королёв сказал.

Оля засмеялась:

— Если сам Королёв, то…

— Вот так и знала, что он меня обманывает, — сказала Зойка. — Лишь бы на завод не пустить.

— Да тебя туда не возьмут, — ответила Оля. — Тебе нет восемнадцати, в горячий цех нельзя.

— Нашли маленькую, — недовольно сказала Зойка, но потом, примирительно улыбнувшись, похвастала: — А я в детдом ухожу, пионервожатой.

— Это очень хорошее дело, — серьёзно сказала Оля, — я сама в детдоме выросла.

Они сидели на широкой веранде. Пришли сюда вшестером из театра, где Зойка отработала свой последний день. Начинаются экзамены. Им уже не придётся видеться так часто, как прежде, вот и решили посидеть. И вообще, такой отличный майский вечер, такой воздух, такая лунища! Разве можно сейчас разойтись по домам?

— Поболтаем, чаю попьём с печеньем, — предложила Рита. — Мама сегодня утром пекла. Она всегда печёт что-нибудь вкусное по воскресеньям.

И вот они сидят на веранде у Риты, пьют чай с печеньем, и Генка Сомов мечтательно говорит:

— Кончится война, я после школы поступлю в институт, буду изучать историю и женюсь на девчонке, которая научится хорошо печь пироги и печенье.

— Ка-баль-е-еро… Сладкоежка ты, вот кто, — с шутливым пренебрежением осудила Генку Таня.

— Вот на тебе, Танечка, не женюсь, даже если ты научишься печь пироги, — в том же шутливом тоне продолжал Генка. — Ты сама живешь по расписанию и мужа заставишь.

— Балда! Не по расписанию, а по режиму!

Ребята рассмеялись.

— Никуда ты не поступишь, на фронт сбежишь и дослужишься до полковника, — улыбаясь, сказал Лёня.

— До полковника? За войну? Не успею, — возразил Генка.

— Успеешь. С твоими-то способностями.

— За год не успею, а через год война кончится. Вон как фрицев под Ростовом турнули! Теперь погонят цурюк, на запад!

Лёня с сомнением покачал головой.

— Неужели война через год не кончится? — спросила Таня.

Все разом притихли и почему-то стали смотреть на Лёню. Он был немного старше по возрасту, но казался ещё взрослее, так как был высок и крепок, а главное, эвакуируясь с госпиталями, где работала мать, врач-хирург, уже видел много чужих страданий, разбитых бомбёжками домов, сам не раз попадал под артобстрелы и бомбёжки. В общем, был очевидцем того, о чём ребята только слышали по радио или читали в газетах. Они смотрели на него и ждали ответа. Он понял. Ответил просто, без всякого драматизма:

— Нет, через год война не кончится. Нам всем ещё придётся повоевать. Кроме девочек, конечно.

Лёня улыбался, глядя на Зойку. Она тоже хотела улыбнуться ему и не смогла: ей вспомнились его слова, сказанные утром. Он уедет. Уедет очень скоро, она это чувствовала. Может быть, через день-два, даже не сдав экзаменов. Он просто не хочет назвать день расставания.

— Вот странно: война! — вдруг сказала Рита. — Вы только послушайте, какая тишина.

Действительно, вокруг было так тихо, словно замерло всё, заворожённое, как в сказке. В ярком лунном свете отчетливо проступали аккуратные домики с фасонными крылечками, тополя, клёны, каштаны, выстроившиеся вдоль улицы, а цветущие акации источали такой аромат, что какое бы то ни было упоминание о войне казалось нереальным. Но она была. Была, как и эта майская ночь, как тёплый сладковатый воздух, пропитанный запахом цветущих деревьев. Как эта прекрасная тишина.

— Ти-ши-на, — сказал Паша, словно прислушиваясь к своему голосу.

— Тишина обманчива, — неожиданно резюмировал с важным видом Генка, чем и вызвал взрыв смеха.

— Фи-ло-соф! — добродушно съязвила Таня.

— «Вся жизнь — обман»! — дурашливо пропел Генка, замахнувшись уже на более высокую философскую субстанцию, и ребята ожили. Со всех сторон посыпались шутки.

Рита была веселее всех. Она заставила Генку петь с ней дуэтом романс в ритме фокстрота. И все покатывались со смеху, слушая, как они отбивают: «Ночь ти-ха, над ре-кой ти-хо све-тит лу-на!» Потом Рита вскинула руки и громко сказала:

— Ребята! Я вас всех так люблю!

— А кого больше всех? — дурачась, спросил Генка.

Рита медленно опустила руки, и на веранде опять стало тихо. Лицо её словно застыло, глаза на какие-то мгновения выразили такую муку, какой никогда нельзя было предположить в ней. Никто не ожидал, что она так серьёзно отнесётся к шутливому вопросу, и потому все молчали, не зная, как выйти из этой неловкости. Нашлась Таня.

— Ну и балда ты, Генка, — спокойно сказала она. — Разве не слышал? Всех. Понимаешь, всех.