Желчный Ангел

– Это же маруха Бабуина! – заорал он на весь коридор. – Шубись, пацаны!

Компашка сразу же отползла от Дины, как тараканы от пятна дихлофоса.

– Прости, эй, подруга, мы это, ошиблись! – Главарь кинулся к девчонке и начал судорожно натягивать на нее колготки и наглухо застегивать все пуговицы.

– Козлы вонючие, уроды грёбаные! – орала та, шараша портфелем по башке главаря.

Потом этот же портфель главарь нес в зубах до Дининой двери. Его приятели фонарями освещали коридор, чтобы «бабе Бабуина» было приятно ступать.

– Ну, не серчай, – умолял он, гладя ее по плечу. – Ничего ж не случилось, ну облапали немного, ты ж не растаяла. Только Валере не жалуйся. Он нас всех порежет…

Ощутив невидимую могущественную скорлупу, Дина держалась независимо и вызывающе. Могла сама наподдать школьным пацанам, которые ее бесили, или пригрозить обидевшему учителю.

Педагоги всех мастей также боялись банды, поскольку в темных подъездах никакого разделения на взрослых и детей, начальников и подчиненных, эрудитов и тупиц не было.

Йося – тощий, сопливый, со впалой грудью – тоже ходил гоголем. Шпана заискивающе с ним здоровалась и провожала до художественной школы. Порой он по-королевски вручал свой тубус с рисунками кому-нибудь из пацанов и повелевал отнести домой, пока смотрел футбол или болел на Динкином матче. * * *

Адам был прекрасно осведомлен о положении дел. Он понимал, что начать ухаживать за Кацман можно только с согласия Бабуина. А потому набрался смелости, подкараулил его возле центрального подъезда «дома сельского» и отозвал в сторону на разговор.

– Тебе чё, носатый? – удивился Бабонов.

– Валера, – Адам начал с главного, – я влюбился в Дину. Разреши за ней приударить.

– Хочешь поматросить и бросить? – уточнил бандит.

– Нет, хочу быть рядом и оберегать всю жизнь, – признался Адам.

– Не врешь, падла?

– Не вру.

– А на какие шиши будешь ее гулять? – осведомился Бабуин. – Ты ж пустой!

– Не пустой. Я уже беру часть заказов отца. Ты знаешь, что он ювелир. Папа отдает мне мою долю.

– Неплохо, – одобрил Валера. – Неплохо. Уже признался ей?

– Еще нет. – Адам смутился и начал мять полу старого отцовского пиджака. – Не знаю, как подойти…

– Ладно. – Бабуин хлопнул Адама по плечу, выбив пыль из шерстяной ткани. – Нравишься мне. Честный, не юлишь. Представлю тебя. Но хоть раз обидишь ее – порежу на куски и скормлю собакам.

– Я знаю, – согласился Адам, и они ударили по рукам.

Спустя неделю Валера сам позвал Асадова и сообщил, что Дина пригласила их на городские соревнования.

– Как думаешь, цветы нарвать? – разволновался Адам.

– Не, пока не надо. – Бабуин оглядел его с ног до головы. – Башку помой и рубаху погладь.

В день соревнований стояла адская жара. Май будто авансом вобрал в себя грядущее лето, накалил асфальт, иссушил землю, растопил мороженое под вафельной шкурой и мозги горожан под панамками.

Адам с утра нагладил белую рубашку и вымыл в тазу хозяйственным мылом стриженную ежиком голову. В этой же воде постирал носки и широкими мазками протер пол. Сквозь открытые настежь окна, накануне начищенные мамой, солнце мгновенно высушило серые разводы.

От волнения и натуги Адам снова вспотел, а парадная рубашка опять стала мятой и мокрой, пока он натягивал ее на плотный загорелый торс.

Со шпаной встречались на крыльце «дома сельского». Трое пацанов во главе с Бабуином в широких штанах и майках-алкашках топтались на ступенях, изнывая от пекла.

Адам выскочил ровно в десять, обливаясь струями пота и на ходу вытирая лицо рукавом.

– Ты чё как из жопы, жених? Я же сказал погладиться! – Валера подцепил двумя пальцами рубаху Адама и фыркнул. – Эт чё ваще?

– Все утро утюжил, – попытался оправдаться Асадов. – Ну баня же, чё…

– Ладно, пошли.

Втиснувшись в раскаленный автобус, они доехали до открытого городского корта и расселись на лавочке в первом ряду.

Дина разминалась на левой половине, отбивая пушистый желтый мяч от покрытия с дробленым кирпичом. По правой части корта взад-вперед ходила ее соперница – высокая белокурая девчонка с грудью в форме дыни-торпеды. Она напоминала немецкую официантку, на бюсте которой мог бы уместиться поднос с десятью бокалами пива. Чернявая малорослая Дина по сравнению с ней казалась кнопкой. В облегающей белой футболке и коротенькой юбочке, еле прикрывающей трусы, Кацман была похожа на персонажа из советского мультика.

– Валера, она точно выиграет у этой… кобылы? – засомневался Адам.

– А черт ее знает… посмотрим… поможем, если чё, – ответил Бабуин, ковыряя спичкой в зубах.

– Как поможем? – удивился Адам.

– Сиди, не рыпайся. Зырь лучше на свою Дину.

Асадов не находил себе места, ерзая на зеленой крашеной лавке. Перед самым началом игры он захотел в туалет и, зажимая руками штаны, шепнул Бабуину:

– Валера, мне надо отлить.

– Давай быро, чё такой нервный, жених?

Не утруждая себя поиском укромного уголка, Адам опорожнился у задней лавки и вернулся назад, пробираясь сквозь ряды и наступая на ноги болельщикам. В это время Дина уже летала в воздухе, отбивая мячи немецкой кельнерши[18] и посылая ей ответные удары.

Адам ничего не понимал ни в игре, ни в счете, но завороженно смотрел, как ноги Дины отрываются от земли, как скачет ее грудь размером с два теннисных мяча, как на разрыв напрягается хлопок футболки, пропитанный потом под мышками и ниже шеи. Ракетка, живая, пронизанная нервными клетками и капиллярами, являлась продолжением маленькой Кацман и, словно крыло птицы, билась о стремительный мяч, отправляя его сопернице под разными углами, во всевозможных проекциях и плоскостях.

Грудастая блондинка тоже металась по полю взад-вперед, вдоль и поперек сетки, отражая и пропуская мячи, но, в отличие от Дины, движение ее было механическим, рефлекторным, заученным. Кацман же, лишенная земного притяжения, парила над кортом, исполняла танец, кипела, неистовствовала, наслаждалась и явно властвовала над публикой. Трибуны то извергались вулканом, то снова затихали на скамейках, сотни голов, будто управляемые невидимым дирижером, вертелись слева направо и наоборот, следуя траектории мяча.

Единственная Адамова голова не следовала никуда. Она уперлась в Динину подмышку, в растущее мокрое пятно, достигшее талии и слившееся с кляксой из-под шеи. Пятно жило своей жизнью, меняло очертания, берега, волнообразно набухало, наполнялось новой влагой и источало такой умопомрачительный запах адреналина и девственной кожи, что у Адама, обуреваемого фантазиями, закружилась голова. К этому запаху присоединялись кислинка красного битого кирпича на земле, прогорклый аромат вспотевших трибун, древесная нота ракетки, резиновый оттенок мяча и синтетический аккорд сетки, нещадно тем самым мячом избитой.