Жемчужница

Вода давила ей на бесполезный хвост, а соль противно разъедала раны, и ей было так грустно, так грустно и больно, потому что больше она не способна порадовать своего господина, отца и бога.

— Прости меня, — всё-таки выдохнула девушка, ощущая, как горло распирает от надвигающейся истерики. — Мне не по силам больше с тобой резвиться.

И — океан успокоился.

Словно весь его запал в одно мгновение исчез, оставив после себя лишь пасмурное понимание — небо заволокло низкими тёмными тучами, и волны плавно улеглись, напоследок обдав её измученное тело солёной влагой.

Течения обвили хвост, будто исследуя, будто только сейчас заметив, что с ним произошло, и океан скорбно обнял девушку — прощаясь.

— Миранда, господин мой, — шепнула Алана, когда море неохотно подняло её вверх. — Позови её и, умоляю, ничего не говори отцу.

Волны в ответ недовольно зашуршали, но перечить не стали.

На палубе её встретили ошеломлённые матросы, перепуганный Мана, ужасно встревоженный и встрёпанный, Неа, бережно и властно прижимающий брата к себе (видимо, во время качки младшего Уолкера сильно обо что-то ударило — выглядел он очень плохо), и Тики, злой, взволнованный, раздражённый и сразу же подлетевший к ней.

— О чём ты вообще думала?! — бешено вскрикнул он, порываясь подхватить Алану, слишком слабую и беспомощную, но девушка лишь хмыкнула, чувствуя разгорающийся внутри пожар.

О чём она думала?

О чём могла она думать, когда бросилась в море, чтобы успокоить его? При этом прекрасно понимая, что больше не способна плавать?

Ах, а ведь когда-то (каких несколько недель назад!) она гордилась своей скоростью и своими развесистыми плавниками.

А сейчас — их нет. Ничего нет.

Алана сжала кулаки, ощущая себя непередаваемо злой, чувствуя, как в груди всё подымается — гнев, скорбь, ненависть и обида.

Она же хотела их спасти. Все их — и Тики тоже.

— И правда, о чём я могла думать? — горько хохотнула девушка, отталкивая руку Микка, и шагнула вперёд, игнорируя удивлённые взгляды близнецов. — Уж лучше быть похороненными на дне морском, да? Ах, а мы сейчас как раз проплываем над лесом амбелий — знал бы ты, какие они красивые! Но какая разница? — с широкой (какой-то неправильной) улыбкой пожала она плечами и раскрыла дверь, ведущую к каютам. — Никто из нас теперь не способен плавать в море, — грубо хохотнула Алана и спустилась к себе, совершенно не обращая внимания на боль, раздиращую тело.

Сердце заполошно билось в груди, норовя пробить рёбра, и внутри всё кипелокипелокипело. От осознания. От обиды. От злости. От ненависти. На себя. Себясебясебя.

Алана рухнула на постель животом, утыкаясь носом в подушку — такую до ужаса мягкую (до ужаса привычную в своей мягкости) и зажмурилась, стараясь не думать о том, как будет жить дальше. Потому что… покинуть каюту оказалось для нее слишком сложно. Слишком страшно.

Она оказалась не готова принять горькую правду, и теперь ее горечь искала выхода. Горечь и злость — они рвали ее на части, и Алана выплескивала их. Как могла.

На дорогого человека.

Девушка до крови прикусила губу, ощущая, как раны горят и щиплют, и заставила себя не вслушиваться в шепот чужих шагов, потому что сейчас не могла быть удостоена ничего более, чем укора за свое неосмотрительное поведение.

А ей было так плевать на раны… Они ведь отвлекали ее своим горением, своей болью от еще более ужасных мыслей, так что их существование… это было хорошо даже.

Уж точно лучше, чем если бы шрамы сразу зарубцевались и стали просто немым напоминанием ей о ее глупости и уродстве.

Дверь едва слышно скрипнула, и шаги просочились в каюту, остановившись у порога, да там и замерев. Замок щелкнул, а Алана только крепче вжалась лицом в подушку, будучи просто не в состоянии смотреть сейчас на вошедшего. Она знала, что это Тики, конечно. Из всего экипажа только он мог ходить так тихо — словно скользил в каком-то миллиметре от пола, подхваченным течениями ветра и не расстающийся ни на миг со своей стихией.

Мужчина замер на пороге, так и простояв с минуту подобно статуе — словно и не дышал совсем, а только смотрел на нее. На ее уродство, на ее беспомощность, на ее болезненную наготу.

Ну почему она тогда его не послушалась?! Почемупочемупочему?! Ведь сейчас все могло бы быть нормально, не отойди она тогда к этой проклятой лавке с картинами! Сейчас можно было бы и дальше резвиться в море, опережая корабль и болтая с дельфинами, и Тики восхищался бы ею и смотрел как раньше.

Без этой вины, скоблящей сердце Аланы как острые когти.

Шаги прошуршали к кровати, легкие словно ветер, и Микк, протянув руку, едва ощутимо погладил девушку по мокрым, тяжелым от соли волосам.

— Прости меня… — выдохнул мужчина почти неслышно, и Алана стиснула зубы, потому что его не за что было прощать. Потому что это она только что ему нахамила. Потому что это ей тогда стоило быть осмотрительнее и слушать лучше.

Потому что этот несносный пират снова брал вину за ее глупости на себя, а она этого не хотела.

Не хотела, чтобы он чувствовал себя виноватым в том, в чем его вины точно не было.

— За что? — выдохнула Алана, чувствуя, как грудную клетку распирает от чувств, которые она запирала в себе и прятала, которые сейчас искали выход, а этого выхода не было. — За что я должна тебя простить? — со смешком повернулась она к нему, с благодарностью ощущая, как раны жжёт и стягивает при любом движении.

Тики смотрел на неё, но в его глазах не было того заставляющего замирать сердце восхищения — там была лишь грусть и эта раздражающая вина, из-за чего хотелось, манта всех раздери, расцарапать ему лицо.

Четыре века назад Орлза тоже выцарапала глаза одному из охотников. Выцарапала — и потом умоляюще взглянула на Алану, тогда ещё совсем мелкую, словно прося о помощи. Словно верила, что она — связанная и кинутая в ящик, оставленная на «десерт» — была способна ей помочь.

Интересно, сестра возненавидела её, когда Алана смотрела на её смерть, не отрывая взгляда? Когда не смогла помочь?

Глупая мелкая русалочка, вечно лезущая в неприятности — вот кто ты, а не благородная царевна.

Тики тяжело вздохнул, поджимая губы, и Алана заметила, каким осторожным и неловким он был.

— За то, что больше ты не сможешь плавать. Это я виноват.

Девушка ощутила, как злость поднимается в ней в ответ на эти слова сносящей все на своем пути полной — и вскочила, ощущая, как тело прошивает новой болью.

— Заткнись! Заткнись! — воскликнула она почти что в отчаянии — потому что просто не могла это слышать; смотреть на это. — Терпеть тебя не могу! — и бросилась мужчине на шею, не в силах совладать с собственными желаниями и порывами.