Жена полковника
Шрифт:
– Долго. Медленно. Вяло функционируете! Не знаю, что с вами делать, лейтенант!
– покрикивал полковник и тут же, показав Шуре глазом на адъютанта, шепнул: - Вообще говоря, изумительный парень, знаете ли. Огонь. Золото!.. Ну, опять заснули там, лейтенант?
Согрев около печки ноги, Шура ушла мыться в ванную комнату. Из крана в белый фаянсовый умывальник полилась вода. Сперва холодная, потом тепловатая, наконец почти горячая. Шура подставила застывшие руки по локоть под горячую, тугую струю, медленно поворачивая их со вздохом наслаждения.
В комнате рядом звенели чайные стаканы,
До нее сквозь шум бегущей воды донеслось:
– ...Полковник, дорогой мой... а где же она?..
Шура, задыхаясь от нетерпеливой радости, не успев вытереть руки, локтем распахнула дверь из ванной, и Кастровский, обернувшись, швырнул на пол чемодан, который нес в руке, и бросился обнимать Шуру.
Смеясь и гладя его по волосам, Шура все время почему-то повторяла: "Ну, подожди, у меня же мокрые руки..." - и этими мокрыми руками гладила его по голове, торопливо и крепко прижимая, как будто это она его успокаивала.
Наконец Кастровский выпрямился:
– Прошу прощения... Дело в том, что мы ведь считали... мы должны были считать, что Шурочка... да не все ли равно, что мы, дураки, считали... извините, я с остальными даже поздороваться не успел...
Стол, аккуратно и бездарно симметрично, по-мужски накрытый, был уже готов.
Чемодан, который притащил с собой Кастровский, был Шурин чемодан, вывезенный им при эвакуации с некоторыми другими случайными и по большей части не самыми нужными вещами.
Шура откинула крышку, и на нее пахнуло забытым домашним запахом. Она стала на колени и начала осторожно перебирать своими потрескавшимися, огрубевшими пальцами сложенные в чемодан прежние платья, слишком легкие и яркие, чтобы хоть одно из них надеть на себя сейчас.
В конце концов она выбрала одно старенькое платьице, но, и в нем чувствуя себя не совсем ловко, накинула сверху старый вязаный платок. Когда она заняла приготовленное ей место во главе стола, полковник Канониров потребовал, чтобы она сама всем разлила чай, и выпил стаканов восемь, не уставая восторгаться тем, что наконец-то довелось попить чайку в настоящей "домашней обстановке".
У Шуры слипались глаза. Ей было как никогда тепло и уютно, немного кружилась голова от света и шума. Она полудремала в кресле, не выпуская из рук ладони мужа...
Прощались поздно. Кастровский провозгласил последний тост, закончив его словами:
– "Мы увидим еще небо в алмазах!"
А полковник Канониров с силой воскликнул:
– Вот это совершенно точно!
– и, бросив взгляд на усталое лицо Шуры, собрался уходить, на ходу оглядываясь и махая рукой.
Остальные тоже на цыпочках поспешно ушли, осторожно притворив за собой дверь.
Шура сонно помахала им вслед, улыбаясь, и немного погодя что-то невнятно пробормотала, продолжая улыбаться.
– Ты что?
– спросил ее муж.
Она показала на столик, где уже успела постелить домашнюю салфеточку из чемодана.
На салфеточке лежали несколько шпилек, круглое зеркальце, коробка папирос, около маленького флакончика духов тикали снятые с руки крупные мужские часы полковника.– Вот у лас с тобой опять есть свой дом. Да?.. Тут наш дом. Правда?
На другой день к Шуре пришел пожилой и весьма раздраженный на вид профессор.
Он долго отряхивал от мокрого снега в прихожей меховую шапку. Затем, войдя в комнату, бегло поздоровался и, почти не обращая внимания на Шуру, стал, недовольно хмурясь и отдуваясь, вытирать платком мокрую бороду.
– На улице снег мокрый идет?
– виновато спросила Шура, чувствуя себя неловко, что вызвала по пустякам такого озабоченного и сердитого человека.
– Да уж, - неодобрительно и даже укоризненно сказал профессор, как будто снег шел только по дороге в их комнату и во всея этой мокроте виноваты были только Шура с мужем.
Профессор, продолжая заниматься своей бородой, прошелся по комнате, придирчиво-недоверчиво потрогал трубы парового отопления и, щуря один глаз и заложив руки за спину, критически стал разглядывать плохонькую картину, висевшую над диваном, и, только положив платок обратно в карман, как будто вспомнил, зачем он сюда пришел, сел на кровать рядом с Шурой, взял ее за кисть и спросил: "Ну, что там у нас?" - тоном, ясно показывавшим, что ничего такого достойного внимания "у нас" и быть не может, и, уже начав осматривать Шуру, еще раз мстительно покосился на картину:
– Подгуляла, подгуляла перспектива... определенно подгуляла...
Через минуту он сказал:
– Ну, что ж!
– с таким выражением, как будто хотел сказать: "Вот видите, я же вас предупреждал".
– Придется полежать.
– Ой, профессор, неужели совсем лежать? Весь день?
– горестно воскликнула Шура.
– Как раз сейчас будет так обидно лежать.
– Весь день, - машинально повторил профессор, внимательно ощупывая ей живот и щурясь при этом с неодобрением, - так... весь день...
Он мягко перебрал пальцами, безошибочно нащупал самую больную точку где-то глубоко внутри...
– Весь день, - он быстро откинулся, выпрямив спину, набросил одеяло на то место, которое ощупывал, и, убрав руки, вдруг и наконец поняв, что именно он повторяет, возмущенно спросил: - Как это "весь день"? Мы вас положим в клинику. Вам тут нельзя лежать. Возьмем вас на рентген, проверим все, что полагается, а там будет видно. Что значит "весь день"?
Полковник, стоявший в стороне, с беспомощным недоверием смотрел на этого человека, который только что пришел с улицы и уже распоряжался их жизнью.
Они старались об этом не думать и все-таки думали.
Думали каждый про себя, все чаще и больше, до тех пор, пока не стали только об этом и думать все время.
Наконец ожидание сделалось мучительнее того, что они так старались отдалить от себя, и тогда они перестали сопротивляться и поняли, что неприятный профессор был прав.
Можно было подождать еще день. Можно было подождать еще два или даже три дня, и все-таки потом неизбежно нужно было ложиться в больницу. Может быть, на операцию.