Женщина и доктор Дрейф

здесь и теперь!

Дрейф сделал глубокий вдох, чтобы совершенно очистить голову, и записал слово «камень».

Однако рука его так дрожала, что ему пришлось переписать слово по крайней мере раза три, чтобы его хоть как-то можно было разобрать.

— Я чувствую его, доктор,

да, сейчас, именно в эту секунду!

Она широко открыла рот,

будто пытаясь показать, какой именно величины был камень.

— Я словно не могу как следует говорить, доктор,

словно не могу как следует высказаться, потому что какая-то часть меня все еще лежит замерзшая, поруганная и умирающая в густом лесу с камнем, засунутым в рот!

Дрейф записывал.

Однако он, казалось, не слышал ее толком.

У него никак не получалось перестать время от времени посматривать на книжную полку, к тому же, ужасное, потаенное чувство ужаса из-за того, что некий посторонний элемент вторгся в его когда-то такую надежную комнату, все не проходило.

— Я не могу сказать, что в самом деле чувствую и хочу, доктор,

страх и холод мешают мне говорить,

кричать я по-прежнему не могу,

потому что крик, точно так же как и голод, — я не могу допустить, чтобы он вырвался,

и если я когда-нибудь поддамся ему, то я не знаю, что тогда случится,

может быть, обрушатся дома, а ничтожные самовлюбленные мужчины вроде вас испарятся!

Дрейф механически все записывал, дрожь в руках постепенно утихала.

С каждым словом он чувствовал себя немного спокойнее.

— Иногда я, словно от толчка, просыпаюсь среди ночи от того, что что-то засело у меня глубоко в горле и воздух в него не попадает,

тогда я вдруг понимаю, что заткнута камнем,

то есть понимаю не обычным, осознанным, разумным образом,

а совершенно отчетливо чувствую камень,

грубый такой, серый, покрытый землей, он сидит в горле,

и мне приходится встать и выпить по крайней мере три стакана воды, чтобы меня отпустило это призрачное чувство,

и только много позднее, когда я, успокоившись, снова лежу в постели, я вспоминаю, что в действительности это случилось не со мной,

здесь и теперь,

а с другой,

в другое время!

— И каковы же ваши теперешние чувства по отношению к этому инциденту?

Дрейф внезапно страшно перепугался, услышав в собственном голосе интонации немощной старухи…

Но женщина была по обыкновению так занята своими внутренними видениями, что это не отвлекло ее.

— Они…

Она замолчала, колеблясь,

очевидно стремясь подобрать точные слова, чтобы все было понятно:

— Я же очень хорошо знаю, что мужчины в своей основе не злые, доктор,

даже вы, доктор, не злой мужчина,

и хотя сердце у вас маленькое и черствое, и немое как бородавка, оттого, что барышня Агнес однажды посмеялась над вами…

Дрейф застыл и никак не мог понять, от кого женщина могла узнать об этом унизительном случае,

однако после истории с пауком его уже почти ничего не могло взволновать, и он пропустил эту реплику без комментариев.

— Да, в глубине души вы — просто маленький испуганный мальчик, который ужасно холодной зимней ночью идет по бесконечной лесной дороге к домику старушки, держа в руках корзину с провизией,

да будет доктору известно, что я знаю множество добрых, нежных, замечательных мужчин, которых я и уважаю и люблю:

мой брат,

мой дорогой отец,

тот похожий на божество благородный дикарь с горбатым носом и иссиня-черными волосами и раскосыми глазами, который стоит в монастырском саду с пряностями и улыбается мне, одетой в монашеское одеяние,

но каковы они на самом деле, в самой глубине души!

Она замолчала, но потом с нетерпением продолжала,

пытаясь выразиться как можно точнее:

— Я хочу сказать, доктор, чего они от меня хотят?

Разрозненные воспоминания о барышне Агнес и старухе в хижине временами всплывали в памяти Дрейфа, который рассеянно записывал далее:

— Иногда, когда я вдруг вижу кого-либо из них,

или когда я сижу и пью чай и беседую с каким-либо мужчиной,

с милым, очень воспитанным и любезным мужчиной,

бывает, что воспоминания о том, что случилось в лесу, захлестывают меня так внезапно и грубо, что я вдруг воображаю себе, будто…

Она опять замолчала и начала снова.

— Я знаю, что это глупо,

совершенно нелепо,

только от меня не зависит то,

что страх и подозрительность ни на минуту не отпускают меня,

это сидит во мне так глубоко и нанесло такую непоправимую травму и мне и всей моей женской сути, доктор!

Дрейф почувствовал, как к нему вернулся покой.

Ноги, затылок и руки наполнились теплом.

Его властный, уверенный, безжалостный голос аналитика обрел остроту лезвия:

— А нет ли у вас каких-либо чисто физических недомоганий?

Да, сейчас он несомненно попал в самую точку!

— Я всегда сильно мерзну, доктор,

но это, должно быть, просто последствия той ночи в лесу, когда я умерла от холода и падал снег,

да, некоторые части тела я так и не смогла по-настоящему почувствовать за всю свою жизнь,

они с того самого дня остались замерзшими, онемевшими,

вы должны знать, о чем я говорю, доктор!

Последняя фраза сопровождалась легким румянцем, разлившимся по щекам женщины.

— Гм, да, весьма прискорбно, весьма прискорбно, милая барышня.

Дрейф вздохнул, в последний раз искоса посмотрел на остатки крошечных белых нитей над креслом…

Господи, да что же это с ним такое!

Сейчас он, пожалуй, был готов посмеяться надо всем этим!

Он вел себя просто-напросто как глупая истеричка,

и все это из-за маленького невинного паучка, из-за животного

(только как он теперь когда-нибудь сможет быть по-настоящему уверен в том, что в другом темном углу комнаты не сидят другие паучихи и точно так же не прядут свои сети, и как раз в это мгновение потихоньку не наблюдают за ним из своих неизвестных ему, потайных уголков?).

— А теперь мой муж, доктор!