Женщина при 1000 °С

– Да, – ответила наша учительница.

– Он по вам не стрелял?

– Нет.

– А что произошло? Его сбили?

– Не похоже. Он сам взял и упал.

– Ах, значит, вот как? Он сам взял и упал, а вы просто продолжили радоваться своей мирной фризской жизни? Как ни в чем…

Он внезапно умолк, заметив англичанина, и подошел к нему.

– Кто вы?

Толпа тихо вздохнула.

– Уи… Уильям… – послышался лепет летчика.

– Виллем?

– Да, – ответил мокроволосый парень без акцента. Просто-напросто сказал «Jа». А к какому языку относится это слово, сразу и не определишь. Оно может быть немецким, датским, фризским, а то и вовсе голландским.

– А отчего вы вымокли?

Парень попытался что-то простонать, но не смог проронить ни слова, зато его губы задрожали еще сильнее прежнего. Старик, обнаруживший его, взял слово:

– Он… он вошел в воду… чтобы проверить… точно ли летчик погиб.

Я уже давно заметила, что Анна Втык стоит совсем близко от меня, по левую руку. Даже не смотря на нее, я левым ухом ощутила, как она вспыхнула.

– И что? Он был мертв? – спросил офицер.

– Да… то есть, нет… не совсем… пришлось драться… он дрался с ним. Так ведь? – старик посмотрел на англичанина, который быстро поднял глаза на него, а потом снова потупился в песок и кивнул опущенной головой.

Мужики с ведрами принесли из моря еще воды, и свет от костра с шипением меркнул.

– Ага… Герой, значит? – усмехнулся тот, в пальто, но в следующий миг помрачнел: – А герои голову не вешают! – И он приподнял английский подбородок немецким стволом, испытующе посмотрел в глаза. – А что наш юный герой делает у баб? Отчего Вы не в армии? Вы дезертир? – сурово спросил он и сорвал шаль и плед с плеч солдата, так что тот остался в одной белой нижней рубахе. Судя по выражению лица английского паренька, он сам не помнил, помечено ли его летческое белье знаками авиации Ее нелетающего Величества: RAF.

Офицер отшвырнул рупор и сильным движением стащил рубаху с англичанина. И тогда прекрасный торс предстал перед нами – дамами и дедами – в жарко-золотистом свете костра. Парень повесил голову от глубокого стыда, а может, от страха, а офицер схватил его за правое плечо, развернул вполоборота и в припадке какого-то скрыто-извращенческого садизма велел парню снять штаны тоже.

Теперь Уильям дрожал в одних трусах.

Офицер долго медлил, разглядывая юношу. Можно было буквально услышать, как внутри него бурлит вожделение. Затем он шагнул к парню, стволом пистолета подцепил резинку трусов и стащил их с него. А ему велел стоять смирно: «Stillgestanden!» [138]

138

Встал смирно! (Нем.)

Нашим взорам предстал голый мужчина – настоящий бог любви во всей своей пламенной красе. Сквозь треск костра можно было различить глубокий, но почти беззвучный женский вздох. Здесь, вблизи от огня и смерти, моря и звезд, этот миг сорвал с нас все одежды времени, и мы стояли, словно древние и первобытные души на своем первом берегу, у первого огня, в приливе первой страсти. Я этого не забуду. Я никогда этого не забуду. Даже сейчас, через семьдесят лет, когда я лежу здесь в запустении, склонив одуванчик головы на смертное ложе. Я все еще вижу его: он стоит у меня перед глазами, будто сама причина жизни. Никогда прежде я не видела ничего столь угрожающе прекрасного, столь неприлично безобразного, столь невероятно правдивого. «Перевернутый цветок». Несмотря на студеный вечер и сотню женских глаз, английский детородный орган был красив и слегка колыхался (из-за дрожи, бившей его владельца) в своем черноволосом уголке тела – пламенем позлащенный стержень. Как и все присутствующие, тот, в фуражке, был поражен. Он некоторое время пялился на это роскошество, а потом подал голос: расхохотался и крикнул своим подчиненным:

– Вот именно это и нужно немецкой армии!

Они засмеялись дерзким смехом, а он повторил свою фразу и выжал из себя очередную порцию хохота. Шоу закончилось, едва начавшись, потому что трое престарелых фризов выплеснули на костер столько же ведер. Все стало темным. Теперь противотуманная фара на корабле была единственным светлым пятнышком на всем побережье. Из моря послышался крик, но человек в пальто не обратил на него внимания. Он спросил у голого его полное имя. Англичанин тихо бормотал, опустив голову, и закрывал ладонями свое сокровище.

– Ну, что?!! – заорал немец.

– Его зовут… Виллем… Виллем Ваннзее, герр, – сказала фройляйн Осингха.

– Ага, Виллем Ваннзее… – пробормотал офицер, достал блокнот и карандаш из своего черного кожаного пальто и записал имя. – Вам придет повестка! – наконец сказал он солдату, затем, усмехаясь, шагнул к нему и стукнул стволом пистолета по английскому фаллосу. С корабля опять послышался крик, и тот, в пальто, спрятал блокнот в карман. Он уже отправился было прочь, но Анна Тик неожиданно шагнула вперед и собралась заговорить. Но прежде чем она успела выдать англичанина, я подскочила сзади и зажала этой негоднице рот. Она стала сопротивляться, и мы упали на песок. Я оказалась внизу, но мне удалось прижать ей руки и ноги и заставить эту немку придержать свой немецкий язычишко. Фройляйн Осингха спросила нас: «Девочки! Что стряслось?!» И весь народ повернулся к нам, но держался на почтительном расстоянии. Человек с пистолетом фыркнул, немного удивившись этой детской потасовке, ведь он не знал, что это борьба не на жизнь, а на смерть. А когда он пошел прочь, Анне удалось вывернуться, и она уже поднималась на ноги. Но я умудрилась уцепиться двумя пальцами за резинку ее юбки сзади и снова утащить ее вниз. «Он анг…!» – только и успела она прокричать своим землякам, прежде чем я ударила ее по губам ладонью. Она уставилась на меня бешеным взглядом, затем все-таки вырвалась и собралась бежать по берегу вдогонку за офицером, но народ окружил нас полукольцом и не давал ей проходу. Она что есть мочи заорала:

– А он англичанин!

Лица людей напряглись, но никто не посмел велеть ей заткнуться. Она повторила свой возглас, но не смогла протиснуться сквозь толпу, молча сгущавшуюся вокруг нее. Многие оглянулись вслед человеку в пальто, который брел по воде по направлению к кораблю. Он не оборачивался.

Майке с матерью отбежали от толпы в сторону песчаного берега, отделявшего взморье от деревни. Из темноты слышалось, как они зовут по имени Сита и Шюрда.

– Мы нашли летчика! Он мертв! – крикнули офицеру с моря. Вскоре он уже был на борту, и корабль со своим прожектором уплыл, взяв курс на север.

На берегу царила кромешная тьма. Лишь свечи на небесах давали людям немного света, чтоб они пришли в себя после событий этого вечера. В приглушенном свете солнц из иных галактик проявились фигуры бредущих домой. Три женщины помогли англичанину надеть штаны, завернуться в шаль и плед, а еще три смотрели на это. Сутулые близняшки с грудями ерошили волосы со смущенным хихиканьем. Немка Анна глядела на меня кровожадным взглядом. Так мне показалось в темноте. Она стояла, за спиной у нее был песчаный берег, а за ним – сама Германия. Ее черные зрачки были как два блестящих окуляра бинокля: мне показалось, что я вижу в них на глубину целых четырнадцати дней пути, до самого канцлерского дворца в Берлине, где пылают два факела гнева; отсюда эти огни казались не больше булавочной головки, но они ясно и недвусмысленно говорили: ты изменила Тысячелетнему рейху, и за это тебя ждет возмездие!

69 Кожанка 1941

Я все еще не могла прийти в себя после драки и не стала бежать за толпой, а ненадолго задержалась возле останков «биики». Белоснежный дымок еще струился над черными от копоти дровами. У кострища я наступила на что-то – это явно был не просто песок. Я наклонилась и выкопала куртку летчика. Она была кожаной, на толстой подкладке, и поэтому, намокнув в море, сделалась довольно тяжелой. И все же я забрала ее с собой, когда стала догонять толпу, шедшую по увенчанным стеблями волоснеца светлым дюнам по направлению к деревне.

Сквозь стебли-тени завиднелся свет: по-вечернему желтые огоньки в окнах и по-дневному белые лампочки на наклонных или прямых фонарных столбах. Между деревянными столбами тянулись резиново-толстые провода и тускло блестели, как будто передавали друг другу свет.

Я не нашла ни Майке, ни ее матери, но на освещенном перекрестке с той улицы, где жили мать и дочь, навстречу мне выбежали близняшки и сообщили, что мальчики невредимы. Я с облегчением вздохнула, но тут внимание сестер привлекла кожанка в моих руках. Они жаждали узнать, есть ли в ней что-нибудь. Во внутреннем кармане оказалось промокшее просоленное удостоверение с фотографией нашего английского принца. «Ах, какой симпатичный!» – заахали они, подобно созревающим девушкам во все времена. В боковом кармане мы нашли плитку шоколада в мокрой обертке. Я дала по кусочку им и отведала сама. Вкус был горьковатым, как у крепкого шоколадного напитка. «А где Анна?» – спросила я, и этот вопрос охладил пыл верещащих близняшек.