Женщина при 1000 °С
Шрифт:
Допрашивающий обернулся к своему товарищу, который был явно выше него по чину, хотя сидел ниже: он расселся на мягком диване под фотографией герра Баума в коричневой куртке и глубокомысленно приглаживал свои усы. Допрашивающий рассмеялся, а высший чин заулыбался.
– Ха-ха-ха! Ты ведь хотела сказать: Генрих Гиммлер?
– Да. У него высокий пост, – ответила я.
– Да-да. Такой высокий, что все поют ему гимны. Ха-ха. Значит, она у доктора Кревальда служит? А зачем тебе понадобилась эта куртка? Куртка английского летчика? Куда ты ее отнесла?
– Я… я отдала ее сестрам-близняшкам из соседнего дома.
– Вот именно. А зачем?
– Затем… потому… что он им показался
– Ах вот как? А тебе он тоже показался красивым?
Я немного послушала тиканье часов.
– Да.
– Да? А почему? Отчего ты решила, что этот англичанин, этот английский паршивец – красивый?
Часы отсчитали четыре секунды.
– Отвечай! Почему он так тебе понравился?
Такой тон я потом часто буду слышать на своем жизненном пути: от свежеразведенного мужа или от только что брошенного любовника. Ведь у мужского музыкального инструмента так мало струн.
– Отвечай же! Отвечай, девчонка!
– Ну, он просто был такой… красивый.
– Да? Красивее немцев? Красивее немецких солдат?!
Юные дамы быстро осваивают искусство вранья.
– Нет.
– Вот и отлично. Тебе знакома девушка по имени Анна Тик?
Боже мой, ну конечно, это все она! Часы начали отмеривать время, оставшееся до казни.
– Да.
– Она утверждает, что ты помешала ей выдать англичанина. Это правда?
Лучше уж я сама подпишу свой смертный приговор…
– Да.
– Ты понимаешь, что это означает? Сколько тебе лет?
– Одиннадцать.
– Такая маленькая, а уже предательница и изменница родины!
Тут я сломалась и начала плакать.
– Лить слезы на допросах в Третьем рейхе запрещено! Это карается смертной казнью. Приказываю тебе немедленно прекратить!
Из-за дверей послышалось шарканье фрау Баум. Сквозь них донеслось умоляющее:
– Мой муж работает в военном министрестве в Берлине! Профессор доктор Гельмут Баум! Прошу вас!
Моя милая добрая фрау!
– Молчать!
Часы – два удара. Я – два всхлипа.
– Почему ты помешала фройляйн Тик рассказать правду об английском летчике?
– Я… я хотела, чтоб никто… никто не погиб.
– Не погиб?! Ты что, не понимаешь, что на войне люди вообще гибнут? Их посылают на смерть!
Я ощутила ледяной ствол пистолета на своем лбу. Это сопровождалось жутким и весьма своеобразным запахом стали – его мне до сих пор не удалось искоренить из своей памяти, хотя имена и лица уже начали стираться. Он нет-нет да вырвется из глубокого – по колено – сугроба забвения, словно неистребимый газ – этот сулящий гибель гитлеровский немецкий запах стали. Здесь требовался удачный ответ.
– Нет, – прохныкала я. – Я просто… исландка.
– Ах, исландка? Это… А какое положение вы занимаете в войне? – спросил он, немного отойдя от выбранного тона.
– Мы… мы… – я собралась ответить на вопрос по существу, но вдруг вспомнила, что у меня есть в запасе более удачный ответ, засучила правый рукав до самого локтя, сорвала пластырь с раны и с наигранной гордостью показала им вырезанную ножницами свастику.
– Ах вот оно как? Вот и отлично. А почему у тебя пластырь? Свастику не нужно заклеивать пластырем!
– Потому что там было… немножко крови.
– Кровь? Так пусть течет кровь!
Blut muss fliessen [140] . Это было изречение самого громового божества. Но вместо того, чтобы всадить мне в лоб пулю, военный оттолкнул мою голову стволом, да так, что я упала с табурета.
– Встать!
Я неуклюже поднялась на ноги и дрожа встала посреди гостиной.
– Голову
поднять!Я попыталась встать прямо.
– Где теперь этот англичанин?
140
Пусть течет кровь (нем.).
– Не… не знаю.
Он снова нацелил ствол на мой лоб.
– ГДЕ ОН?!
– Не зна…
Я услышала хлопок. Но это был не гром выстрела. Просто хлопок. Такой звук бывает, когда из мира вытаскивают затычку, и он сдувается, будто воздушный шарик. Вот такой хлопок.
– Скажи имя! Кто его прячет?
– Фройляйн… фройляйн Осингха.
– Фройляйн Осингха. Вот и отлично. Благодарим за сотрудничество. Хайль Гитлер!
Он щелкнул каблуками, быстро встал навытяжку и поднял правую руку вверх. Я щелкнула каблуками, быстро встала навытяжку и подняла вверх правую руку с кровавой свастикой и болтающимся пластырем.
– Хайль Гитлер!
Я все еще стояла, застыв в этой позе, когда они уехали и фрау вошла в комнату.
– Милое дитя!
Мое лицо было бледно как полотно, меня парализовало в этой позе: дрожащее дитя, отдавшееся пороку. И ни мне, ни ей не удалось опустить мою руку вниз. Так она и отвела меня в мою комнату с поднятой рукой, и я легла в кровать с замершим окровавленным нацистским приветствием и так и лежала до следующего полудня. «Паралич по причине шока», – заключил аптекарь. Дети время от времени входили ко мне и смотрели огромными молчаливыми глазами на эту странную болезнь, которая прошла только через два дня. Есть завтрак я была вынуждена одной рукой, зато мне не пришлось сидеть с поднятой рукой на уроках в школе, потому что занятия отменили из-за трагических событий: позже, в день моего допроса, пришли вести, что англичанина нашли в лодочном сарае на берегу с дочкой сапожника. Ее они застрелили, а его забрали с собой. Близняшек тоже забрали, но потом вернули; они сутулились из-за своих грудей сильнее, чем прежде. А вечером фройляйн Осингху нашли на ее заднем дворе, застывшую как мрамор в луже собственной крови.
Так я стала военной преступницей.
73
Невестки
2009
А сейчас я балуюсь компьютерными преступленьицами. Чтобы хоть как-то общаться со своими невестками.
В последний раз я видела кого-то из моей родни, когда Гвюдрун Марсибиль, дочь Халли, приезжала сюда ко мне перед прошлым Рождеством. Она оставила коробку конфет (которая до сих пор у меня хранится, правда, совсем пустая), а потом свалила в Австралию, где сейчас изучает туристический бизнес и занимается плаванием. Они веселятся в тамошних солнечных бассейнах – старые брейдафьордские моряцкие гены.
Моя семья начала вести себя по-настоящему невыносимо в середине девяностых, когда им, к сожалению, удалось убедить меня, что пациент, страдающий длительным отеком легких и хронической онкологией, должен быть окружен заботой в обществе засыпающих. К тому времени я оказалась фактически прикована к постели и была не в своем уме из-за не тех лекарств: я забывала закрывать краны, а пакеты с молоком ставила под кровать. Так что моих гостей часто встречал не слишком приятный запах. В конце концов Халли стал угрожать подать на меня в суд за злоупотребление не теми таблетками, а его Аврала повесила в спальне детектор дыма, который орал на меня с потолка, будто разгневанный бог, стоило мне только выпустить из ноздрей струйку. «Нельзя позволять ей курить в постели, еще дом спалит!» – слышала я, как она говорит в коридоре. Я подкупила соседского мальчика, чтоб он отсоединил этот детектор, но она была упряма как черт. Моя вредная привычка достигала все новых высот, когда я смолила под дикие завывания с потолка, и это были самые мои лучшие сигареты в те времена.