Жестокеры

Нас регулярно заставляли перерабатывать, только чтобы не нанимать больше сотрудников и не платить им оклады. На нас экономили, как на чайных пакетиках: выжимали из нас все, что только можно – до капельки, – а потом просто выбрасывали. При этом они постоянно считали и высчитывали – не только свой навар, но и нашу эффективность. Выстраивали специальные графики. Да-да, для них мы были всего лишь механизмами, эффективность работы которых можно посчитать! Эффективность человека… Сегодня это звучит дико, не так ли? Бывает эффективность труда, эффективность каких-либо действий или принятых мер. Но может ли быть эффективность человека? Да, может. Они заставили нас в это поверить. Точнее в то, что вот мы-то как раз совсем не эффективны. Нам постоянно открывали эти чертовы графики и таблицы и тыкали ручкой в экран. Помню, как мы краснели, видя, что наш собственный столбик гораздо ниже, чем положено, чем у других наших коллег. Мы чувствовали себя так, словно это не результат чьих-то ошибочных, нереальных ожиданий, а словно мы действительно настолько тупы и никчемны.

Все эти глупые, нелепые и невыполнимые стандарты и правила воплотились для нас в неказистой фигурке нашего маленького, но властного администратора. Все понимали, что большая часть нашего времени и сил уходит не на выполнение наших прямых обязанностей, а на то чтобы стоически держаться под натиском Кантур. Она ежедневно дрючила нас тупыми, бессмысленными придирками – ко всему, к каждой мелочи! Она заставляла нас говорить с клиентами одними и теми же дурацкими заученными фразами из скриптов продаж и ругалась, если мы отступали от шаблона хоть на одно слово. В глазах клиентов мы, должно быть, выглядели нелепыми тупыми марионетками – ряд безвольных идиоток в одинаковых белых блузках, которые талдычат одинаковый текст, загруженный им в мозг. Но ничего не поделаешь. Таковы были правила игры, и мы их приняли.

Но эти глупые правила нас, конечно, корежили. Еще как! Под их давлением давали сбои наши организмы. У моей соседки слева был нервный тик. А еще гиперемия: у нее краснели пятнами шея и лицо, когда она волновалась. А волноваться приходилось часто – вот она и ходила все время пятнистая. Даже стала носить свитера с высоким глухим воротом – под самое горло. И пудрить лицо толстым слоем белой пудры.

Однажды она призналась мне:

– Я не сплю уже месяц наверно, я не помню точно. Я всерьез думаю, не повеситься ли мне.

Моя соседка справа сошла с ума несколько иначе. Она все время твердила:

– Я обожаю двери. Я обожаю все, что связано с дверьми. Или дверями. Как правильно говорить?

Я пыталась узнать о ее интересах: вдруг мы подружимся. Ведь я только приехала в город …sk, и у меня здесь совсем не было друзей. Я спросила, что она читает. Я всем всегда задавала этот вопрос – именно ответ на него давал мне понять, сойдемся ли мы с этим человеком. Но моя соседка фыркнула:

– Если я что-то и читаю, то только про двери!

И продолжила всем твердить, как она их любит. А как-то раз, в конце очередного трудного дня мы вдвоем остались разгребать завал заявок и договоров, к которому Кантур с удовольствием добавила еще пяток «срочных», но на самом деле ненужных поручений. Когда мы остались с ней одни, эта девчонка неожиданно сорвалась, впала в истерику, начала разбрасывать вокруг себя чертежи и, судорожно глотая слезы, призналась мне, что на самом деле она их, эти двери, ненавидит! Ну просто терпеть не может!

– Только никому об этом не говори! Особенно Рыжей!

Я смотрела на нее и недоумевала: так слететь с катушек из-за работы! Ну со мной-то такого точно никогда не будет!

Чуть не забыла про «молчаливую пошлячку». Была у нас там одна девочка, образцово правильная такая, жутко усердная в работе. Казалось, она вознамерилась выполнить все требования Кантур (что – мы-то знали – невозможно). Но эта девица старалась. Из кожи вон лезла. Она покорно сжимала губы, когда Рыжая отчитывала ее при всех. Опустив глаза, она послушно молчала, только маленькая жилка предательски вздувалась под ее правым глазом. А ее длинные обесцвеченные волосы свисали вниз грустными паклями.

Эта девочка без устали штудировала каталоги и техническую документацию (шутили, что она уже знает их наизусть). Она регулярно становилась лучшим менеджером месяца. Но мы невольно задавались вопросом: как она расслабляется? Ну, как отряхивается от этого всего – ежедневного неимоверного напряжения, вот этого вот терпения на грани сил? Казалось, что она робот. Она никогда не разговаривала с нами. Только кратко и по делу. Мы в принципе ничего не знали о ней: что она за человек, почему все время молчит. Мы недоумевали до тех пор, пока однажды утром, когда, воспользовавшись отсутствием Кантур, мы беззаботно шутили и обсуждали какие-то новости, эта девчонка, очевидно, во внезапно проснувшемся желании поддержать беседу, не открыла рот и оттуда не вырвались такие непристойные пошлости… Причем говорила она эти пошлости точно с такой же интонацией и таким же выражением лица, с какими предлагала покупателям наши двери!

Мы все сходили с ума. Неизбежно. Типично или нестандартно, как «молчаливая пошлячка», но все равно сходили. Одни бедняги выгорали и уходили. Или их выгоняли. На их место тут же набирали новых офисных новобранцев. Мы были одинаковые. Мы были заменяемые. Удивительно: ведь это было совсем недавно! Прошло ведь чуть больше десяти лет, но столько всего изменилось за эти годы. Аля говорит, что я сама во многом поспособствовала этим переменам. А мне кажется, все дело в том, что эти перемены были неизбежны, поэтому они и произошли. Сейчас, словно из другого времени, сама удивляюсь, как мы все это терпели, а главное – зачем? Так долго и безропотно. Терпеть такое было нельзя – теперь мы это понимаем. Тогда же это казалось естественным положением вещей, чем-то хоть и ненормальным, но неизбежным.

Упакованные в чехлы своих одинаковых белых дресс-кодовых блузок, мы героически сносили все. Моим коллегам – в большинстве своем таким же девчонкам, которые, как и я, устроились на свою первую работу, – несладко жилось под руководством деспотичной Кантур. А что до меня, то в меня она почему-то вцепилась особенно рьяно. Впилась несколькими рядами своих острющих, как у пираньи, зубов. Вгрызлась, как питбуль вгрызается в чью-то лодыжку. Когда утром я входила в офис и встречалась с ней взглядом, та менялась в лице: злобными огоньками вспыхивали ее широко посаженные глазки, с хитро загнутыми в уголках ресничками, в тонкую упрямую складку сжимались губки в форме бантика, еще сильнее выдвигалась вперед массивная челюсть, с круглым выпяченным подбородочком. Когда я здоровалась с ней, Кантур не отвечала, демонстративно отворачиваясь. Зато днем, занятая работой, я постоянно чувствовала на себе ее едкий упорный взгляд. За что она так на меня взъелась, когда и в чем я перешла ей дорогу, – было непонятно ни мне, ни моим коллегам. Мне доставалось больше других. Все, что бы я ни делала, было, по мнению Кантур, сделано не так, сделано плохо, неправильно. Все вызывало ее визгливую возмущенную истерику. Привыкнув со школы все делать на «отлично», я не могла понять, как так случилось, что я вдруг резко испортилась и стала такой неспособной и бестолковой, какой меня пыталась выставить Рыжая. Мне нужны были деньги, поэтому я терпела любые ее нападки. Я знала, ради чего я терплю.

«Это ненадолго, – успокаивала я себя. – Я уйду сразу, как только накоплю на уроки живописи».

Я выработала свой способ защиты – тактику «вежливого игнора»: когда Рыжая начинала визгливо отчитывать меня, я просто продолжала невозмутимо работать, делая вид, что не слышу ее. А если она была особенно настойчива, я кратко и сдержанно отвечала, что все поняла и исправлюсь. Как же бесилась, как вскипала Кантур от моего нерушимого спокойствия! Казалось, подойди я к ней и затронь ее, раздалось бы «пшшш», как если ты по глупости трогаешь мокрым пальцем раскаленный утюг. Отвесь я Рыжей хорошую оплеуху, она, наверно, не была бы так возмущена. А может… так мне и стоило поступить? Такие стервы, как она, наверняка втайне это любят. Но тогда я была слишком хорошей девочкой. Неопытной и хорошо воспитанной.

Вскоре, убедившись, что ее единоличные придирки не приводят к желаемому результату и что нужны влиятельные сообщники, Кантур начала жаловаться на меня вышестоящему руководству. На первых порах обеспокоенное руководство вызывало меня в свой кабинет и смотрело на меня, строго сдвинув брови. Но вскоре стало ясно, что все эти ситуации либо надуманы, либо я в них не виновата, либо – было даже и такое! – что виновата сама Кантур. Руководство вскоре привыкло к ее постоянным ноющим жалобам и перестало воспринимать их всерьез.