Жизнь Шаляпина. Триумф

– Ну ладно, ладно, все самое страшное позади, теперь я знаю, что делать…

Умиротворенный этими словами Федор Иванович выпил еще одни стаканчик каприйского вина и вышел погулять.

И жизнь на вилле «Серафина» пошла обычным путем… Гуляли, загорали, купались, пили вино, работали…

Мария Федоровна позировала художнику Бродскому. И в один из первых сеансов с радостью поделилась сокровенными думами:

– Вы договорились с Шаляпиным о портрете его? Я знаю, вы колебались, предлагать ли ему позировать вам, уж очень нашумел этот январский эпизод с «коленопреклонением»… Слава Богу, все разъяснилось, и у нас с Алексеем Максимовичем свалился камень, очень тяжело лежавший на душе… Федор Иванович все рассказал нам, все, как было… Сначала он был такой удрученный, измученный, признавался, что так страдал, что чуть до самоубийства не дошел… Так хорошо, что он приехал и все объяснил… Если б вы знали, Иосиф Израилевич, какая это крупная радость…

И застыла в избранной художником позе. Бродский сделал мазок, поглядел на Марию Федоровну и сказал:

– Да, я помню, как Алексей Максимович переживал, с каждым днем узнавая все новые и новые подробности об этом эпизоде. Все возмущался раболепством этого гениального артиста… Отказывался от встречи с ним…

– Федор Иванович основное высказал в письме, после которого мы с Горьким решили пригласить его на Капри, вот он и приехал.

– А вы можете мне рассказать, как все на самом деле происходило, а я расскажу своим друзьям и на Капри, и в России, – сказал Бродский, не прекращая ни на минуту своей работы.

– С удовольствием расскажу вам, а вы расскажите Николаю Евгеньевичу Буренину, которого что-то последние два дня не вижу… Шел парадный спектакль, публика держала себя натянуто, принимала все с ледяным равнодушием… В сущности, это была премьера «Бориса Годунова» в Мариинском театре. Федор Иванович возмутился этим равнодушием и в своих главных сценах «нажал педаль», как он выражается, играл особенно горячо и – победил, после сцены с Шуйским и с видением зал разразился наконец аплодисментами. Усталый, задыхаясь, весь в поту, с расстегнутым воротом, Шаляпин вышел кланяться. Декорация этого действия полукругом, с одной маленькой дверкой в глубине и без кулис. Откланялся он первый раз, стоит на сцене, еще не отдышался, смотрит – снова поднимают занавес. Снова кланяется, потом уходит к себе в уборную. Но снова вызывают. Он подходит к авансцене, кланяется, а потом с удивлением слышит, что какие-то голоса сзади нестройно запевают гимн. Дирижер ушел, оркестр сложил свои инструменты… А сзади него творится что-то непонятное и невообразимое. Вразброд выбегают хористы и хористки, толкаясь в узеньких дверях, падают на колени, у многих на глазах слезы… Шаляпин стал отступать, стараясь пройти к двери, а вслед ему несутся мольбы: «Не уходи, не бросай нас, помоги нам… Федор Иванович, не уходи!» И хватают за полы царской одежды его… Смотрит – в зале поднимаются зрители, торопливо вбегает капельмейстер, обязанный при исполнении гимна быть на своем месте в оркестре, засуетились оркестранты, рассаживаясь по своим местам… Шаляпин растерялся, не знал, куда податься, возвышаясь над хором, стоящим на коленях… Почувствовал, что происходит что-то нелепое и некрасивое, но тут он увидел «свое» царское кресло, шагнул к нему и опустился потихоньку на колено позади кресла Годунова. Ни государь не приходил на сцену, ни Шаляпина к государю не вызывали.

Тотчас же после этого действия Шаляпин вызвал к себе Теляковского и возмущенно спрашивал его, как мог хор выбегать на сцену в действии, в котором хор не участвует. Теляковский, бледный и расстроенный, говорит, что они, администрация, сами сильно испуганы тем, что последует за этим самовольным поступком хора, так как в императорском театре не смеет быть никаких неожиданностей. Хористы же, целуя руки Шаляпина, благодарили его за поддержку и пропели ему славу в своей уборной, пригласив его туда.

И только уже в Монте-Карло Шаляпин узнал из газет, что он первый хлопнулся на колени, как давал пошлые и униженные интервью, какие посылал телеграммы «Союзу русского народа» и т. п. Всего этого не было. К несчастью, он отнесся к этому весьма легкомысленно, ведь уже не раз шли подобного рода атаки на него, а рядом не нашлось ни одного умного человека, который бы подсказал, что на этот раз его враги и завистники не шутят, всерьез забрасывая его грязью… Нелепы и его письма в газеты, в которых он путал одно с другим, опуская то одни подробности, то другие, чем окончательно сбил всех нас с толку. Вы ж давно здесь живете, помните, как Алексей Максимович, не зная подробностей, негодовал на то злорадство и общую травлю, которыми обрушилось русское общество на Шаляпина… Ведь в обществе есть люди, которые заслуживают куда больше осуждения, а они не подвергаются таким гонениям, как Шаляпин… Надо как-то помочь, Иосиф Израилевич, Шаляпин – страшно талантливый, трудный человек, надо поддержать его, надо сказать всем нашим друзьям и вообще людям, что нельзя наказывать за то, что человек просто растерялся и сделал глупость… Тяжело смотреть на него, в каждом он со страхом ищет – «а не враг ли ты мой?». Напишу в ближайшее время Ивану Михайловичу Москвину и Константину Сергеевичу Станиславскому, который недавно был здесь и очень сокрушался по этому поводу, надо, чтоб они тоже рассказывали правду об этом несчастном эпизоде в жизни Шаляпина.

Так в разговорах кончился сеанс, Мария Федоровна пошла хлопотать по хозяйству, а Бродский зашел к Николаю Евгеньевичу Буренину, который только что вернулся из Неаполя, и рассказал правду о Шаляпине. И вскоре вся русская колония на Капри знала о том, что на самом деле произошло на сцене Мариинского театра 6 января 1911 года, и простила гениального артиста за его малые прегрешения.

Как-то Шаляпин и Горький отправились гулять по своему излюбленному маршруту – к дворцу Тиберия, прославленного своими злодействами римского императора, царствовавшего в начале новой эры. Весь островок занимал площадь чуть больше десяти квадратных километров. По узким улочкам, столь замысловато и причудливо переплетавшимся между собой, что гулять по ним уже доставляло удовольствие, друзья спустились к центральной площади Капри – к площади Пьяцетта, полюбовались миниатюрной площадью, на которой расположились административные здания острова, садиками, цветниками, собором Святого Стефана, колокольней с часами, заглянули в уютное небольшое кафе, магазин и вышли на видовую площадку – бельведер каприйской Пьяцетты. И перед ними открылось незабываемое зрелище: Неаполь, Везувий, Сорренто и весь залив во всей своей неповторимой красоте.

– Капри – кусок крошечный, – сказал Горький, – но вкусный… Здесь пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься…

– Согласен, Алекса, сказочная красота, – просто сказал Шаляпин.

– Не зря сюда художники зачастили. В прошлом году нагрянули сразу пять человек с мольбертами, пристали, чтоб я им позировал, да и в этом году было несколько… Скульптор Илья Гинзбург, художники Фалилеев, Бобровский, Дроздов, Бродский до сих пор остался, а Щеглов аж из Томска, много любопытного мне рассказал о сибирских, алтайских и бурятских сказках… Пожалуй, наиболее обещающий Мстислав Добужинский, толковый и знающий. Недавно прислал мне письмо из Швейцарии, поблагодарил меня за прием и за то, что я ему посоветовал посмотреть в Орвието фрески Синьорелли «Последние дни творения». Он получил огромное впечатление. Если будешь там, Федор, загляни, не пожалеешь.

Друзья вышли на виа Тиберио и дальше, поднимаясь все вверх и вверх, мимо поредевших домиков, садов и огородов. На пути они увидели знакомую картину, где можно было выпить по стаканчику превосходного каприйского вина и отдохнуть. Но Горький убедил Шаляпина сделать отдых на обратной дороге. Он лишь позвал хозяйку и попросил ее дочь Кармелу через час станцевать для дорогого гостя из России тарантеллу.

– Здесь ли твой постоянный партнер Энрико? – спросил улыбающуюся девушку Алексей Максимович. Кармела кивнула. – Мы скоро вернемся, готовьте нам обед и каприйского вина. И конечно, тарантеллу для высокого гостя.

Поднялись выше и увидели руины дворца Тиберия… Сколько раз уж Шаляпин и Горький бывали здесь, на высоте 334 метров над уровнем моря, но каждый раз восхищались самым величественным из тех двенадцати императорских дворцов, построенных на Капри древнеримскими строителями… Вступили и на самое страшное место, прозванное Сальто Мортале, место казни несчастных, приговоренных к смерти Тиберием: просто связанного сбрасывали с этого уступа в морскую пучину.

– Не помню, говорил ли я тебе, Федор, что еще более омерзительная фигура здесь снискала дурную славу… Лет двадцать тому назад здесь устраивал свои оргии, которые заканчивались чаще всего чудовищными скандалами, пушечный король Фридрих Альфред Крупп, он, правда, построил здесь шоссейную дорогу, несколько необходимых для острова зданий, но был настолько отвратителен, что его выслали с острова. Не помогли и богатства, и заступничество германского кайзера Вильгельма Второго. Недолго прожил после этого – застрелился в Берлине.

– Туда ему и дорога! – безжалостно произнес Шаляпин.

Вскоре они вернулись в ресторанчик, где уже все было готово к тарантелле и к легкому застолью для высоких гостей. Кармела и Энрико, одетые в яркие итальянские костюмы, сидели на лавке в ожидании знака гостей, чуть в стороне сидела старая полная женщина в черном с бубном между коленями. Около старухи сидела маленькая девочка в пестром платьице, ее черные кудри резко контрастировали с копной седых волос старухи.

Кармела легко двигалась вокруг своего суженого, очаровывая его своими плавными движениями, ее огненные глаза то страстно и нежно поглядывали на своего Энрико, то бурно и ревниво отталкивали его за какие-то будущие провинности совместной жизни. Под удары бубна, после которых старуха трясла им в воздухе, вызывая тем самым мелодичный звон бубенцов, Кармела легко набрасывала на голову Энрико свой брачный девичий пояс и кружилась вокруг него, вызывая и в нем такие же страстные любовные чувства, грациозными движениями, которым бы позавидовала профессиональная балерина, сбрасывала со лба капельки невидимого пота, да так ловко перебирала при этом своими босыми ногами и столько правдивости и простоты было во всех движениях Кармелы и Энрико, что у Горького и Шаляпина порой набегали слезы умиления.

Небольшая тесная комната не давала двум юным «влюбленным» развернуться в танце, как бы им хотелось и как, по всей видимости, они могли бы. Но и то, что увидели Горький и Шаляпин, покорило их красотой и значительностью танца, некоторые движения которого, несомненно, взяты из брачного ритуального танца давних времен.

Поблагодарив танцоров, старуху и девочку, которая вопила слова тарантеллы, друзья покинули гостеприимную кантону.

– Непременно попробую описать эту картинку, но, может быть, конец будет у этой картинки другой. А так может получиться красочно… Представляешь, у меня уже есть начальные слова этой повести: «Грянул, загудел, зажужжал бубен, и вспыхнула эта пламенная пляска, опьяняющая точно старое, крепкое, темное вино, завертелась Кармела, извиваясь как змея, – глубоко понимала она этот танец страсти, и велико было наслаждение видеть, как живет, как играет ее прекрасное непобедимое тело…» Как ты считаешь?