Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Кончил петь Шаляпин. И вдруг на дороге, на тропинках, окружавших виллу, раздался взрыв аплодисментов и крики: «Да здравствует Горький!», «Да здравствует Шаляпин!», «Слава русской музыке!»… Словом, целая демонстрация благородных каприйцев, собравшихся у виллы при первых же звуках могучего голоса русского певца…»
Иосифу Бродскому тоже запомнился этот вечер: «По случаю этого перемирия был устроен грандиозный вечер, на котором много пел Шаляпин. Я воспользовался его пребыванием на Капри и написал портрет, который он купил у меня и подарил Горькому… В прекрасные лунные ночи Шаляпин, Горький и я уходили в горы. Во время прогулки они делились воспоминаниями, удивительно ярко рассказывая о своей скитальческой молодости. Таких вечерних прогулок было много, и я очень жалею, что тогда же не записал эти
11 сентября 1911 года Шаляпин покинул прекрасный остров Капри. 15 сентября он уже был в Петербурге и приступил к постановке «Хованщины» в качестве режиссера.
Глава седьмая
«Хованщина»
Первые дни после приезда с Капри Шаляпин опасался каких-либо провокаций. Избегал людных мест, чаще пользовался извозчиком даже на небольшие расстояния, дабы не встречаться с нежелательными знакомыми, которые могли выкинуть непредсказуемое коленце. Тем более с экстремистами левого толка.
В состоянии напряженной готовности ответить на любую подлость Шаляпин прожил несколько дней накануне выступления в Мариинском театре. По совету Горького он встречался с влиятельными в левых кругах людьми, с Николаем Евгеньевичем Бурениным, который аккомпанировал ему. На Капри, с Дмитрием Васильевичем Стасовым, говорили об искусстве и одновременно касались злободневного для Федора Ивановича вопроса. Горький навязывал ему предложение написать письмо в газеты и объясниться с публикой и очиститься перед своей совестью, предлагал признать себя повинным в том, что растерялся и сделал глупость; признать возмущение порядочных людей естественным и законным и не обижаться на их справедливый гнев; рассказать, как и откуда явились пошлые интервью и дрянные, по его словам, телеграммы, кои тоже ставятся ему в вину.
Поначалу Федор Иванович тоже так думал – написать простое и ясное письмо, в котором убедительно изложить все обстоятельства этой злосчастной истории, для этого и встречался с друзьями Горького по партии, которым надлежало помочь ему написать это письмо. Но потом передумал куда бы то ни было писать и признаваться в каких-то винах и ошибках, которых он не совершал. И это его решение укрепилось, когда Николай Евгеньевич Буренин сказал ему при встрече:
– Федор Иванович! Я все думал, стоит ли вам писать письмо… Столько уже времени прошло, многое позабылось, а вы будете вспоминать этот ничтожный и пошлый эпизод в вашей деятельности. Максимыч советует мне помочь вам, Федор Иванович, распутать всю эту дикую путаницу, отделить правду от лжи, клеветы и всяческого злопыхательства, а главное, по его словам, все мы должны, по мере сил, беречь человека столь исключительно талантливого. Вот это я и обещаю сделать… Поговорю со своими ребятами, они со своими, то же самое пообещал мне Дмитрий Васильевич, на которого вы произвели удивительно хорошее впечатление. Его жена тоже восхищалась вашим талантом, а ее впечатления тоже полетят по всему Питеру. Так что мы порешили пока ничего не предпринимать и даже уговорить вас никаких писем в газеты не посылать.
– Я тоже так думаю… Пока молчат мои недруги, помолчу и я. Авось все пройдет, как уже не раз случалось со мной, – грустно сказал Шаляпин.
В это время Буренин развернул конверт и протянул листочек с убористым почерком Горького.
– Может, и нехорошо давать читать чужие письма, но, Федор Иванович, почитайте это письмо Горького ко мне. Очень вас прошу! Это для меня как прокламация РСДРП, как указание партии. И я все сделаю, чтобы питерские большевики поддержали вас во время спектакля.
Шаляпин между тем читал письмо Горького Буренину:
«Дорогой друг!
Шума, поднятого вокруг Шаляпина, – не понимаю, а вслушиваясь – чувствую, что в этом шуме звучит много фарисейских нот: мы-де не столь грешны, как сей мытарь. Что случилось? Федор Иванов Шаляпин, артист-самородок, человек гениальный, оказавший русскому искусству незабываемые услуги, наметив в нем новые пути, тот Шаляпин, который заставил Европу думать, что русский народ, русский мужик совсем не тот дикарь, о котором европейцам рассказывали холопы русского правительства, – этот Шаляпин опустился на колени перед царем Николаем. Обрадовался всероссийский грешник и заорал
при сем удобном для самооправдания случае: бей Шаляпина, топчи его в грязь.А как это случилось, почему, насколько Шаляпин действовал сознательно и обдуманно, был ли он в этот момент холопом или просто растерявшимся человеком, над этим не подумали, в этом не разбирались, торопясь осудить его. Ибо осудить Шаляпина выгодно. Мелкий, трусливый грешник всегда старался и старается истолковать глупый поступок крупного человека как поступок подлый. Ведь приятно крупного-то человека сопричислить к себе, ввалить в тот хлам, где шевыряется, прячется маленькая пестрая душа, приятно сказать: ага, и он таков же, как и мы.
Российские моралисты очень нуждаются в крупных грешниках, в крупных преступниках, ибо в глубине души все они чувствуют себя преступниками против русского народа и против вчерашних верований своих, коим изменили. Они сами, видишь ли, слишком часто преклоняли колена пред мерзостями, сами обнаружили множество всяческого холопства. Вспомни громогласное, на всю Европу заявление Павла Милюкова «мы – оппозиция Его Величества», уверенный голос Гершензона, рекомендовавшего штыки для воспитания чувства государственности в русском народе, и целый ряд подобных поступков. Эти люди не были осуждены так строго, как заслужили, хотя их поступочки – с точки зрения социально-педагогической – не чета поступку Шаляпина. Они не осуждены, как и множество подобных им, слишком испуганных или слишком развращенных политиканством людей.
И не осуждены они только потому, что в ту пору судьи тоже чувствовали себя не лучше их, ничуть не праведнее – все общество по уши сидело в грязной литературе «вопросов пола», брызгали этой пряной грязцой в святое лицо русской женщины, именовали русский народ «фефелой» – вообще были увлечены свистопляской над могилами. Рыли ямы всему, во что веровали вчера, и втаптывали ногами в ямы эти фетиши свои.
Теперь несколько очнулись от увлечений, сознают многие свои прегрешения и думают оправдаться, осудив ближнего своего. Не оправдаются, нет. Не суд и не самосуд оправдает нас друг перед другом, а лишь упорная борьба самовоспитания в духе разума и чести, работа социального взаимовоспитания. А оттого, что бросят грязью в Шаляпина или другого кого, сами чище не будут, но еще более будут жалки и несчастны.
Ф. Шаляпин – лицо символическое; это удивительно целостный образ демократической России, это человечище, воплотивший в себе все хорошее и талантливое нашего народа, а также многое «дурное» его. Такие люди, каков он, являются для того, чтобы напомнить всем нам: вот как силен, красив, талантлив русский народ! Вот плоть от плоти его, человек, своими силами прошедший сквозь тернии и теснины жизни, чтобы гордо встать в ряд с лучшими людьми мира, чтобы петь всем людям о России, показать всем, как она – внутри, в глубине своей – талантлива и крупна, обаятельна. Любить Россию надо, она этого стоит, она богата великими силами и чарующей красотой.
Вот о чем поет Шаляпин всегда, для этого он и живет, за это ж мы и должны поклониться ему благодарно, дружелюбно, а ошибки его в фальшь не ставить и подлостью не считать.
Любить надо таких людей и ценить их высокою ценою, эти люди стоят дороже тех, кто вчера играл роль фанатика, а ныне стал нигилистом.
Федор Иванов Шаляпин всегда будет тем, что он есть: ослепительно ярким и радостным криком на весь мир: вот она, Русь, вот каков ее народ – дорогу ему… – свободу ему!»
Пока Шаляпин читал письмо, Николай Евгеньевич с откровенным любопытством рассматривал его, любуясь частой сменой… выражения его лица… То оно озарялось светлой улыбкой, то набегала туча разочарования и несогласия с прочитанным, то откровенно наслаждался комплиментом, который тешил его самолюбие, особенно после такого гадкого шума вокруг так называемого «коленопреклонения»… «Сказать или не сказать? – допрашивал себя Буренин, размышляя о своих текущих планах. – Вроде бы он встретил меня в Питере так, что я сразу почувствовал себя как-то ближе к нему, чем на Капри, точно мостик перекинулся через ту пропасть, которая меня отделяла до сих пор от него… И все же очень трудно говорить с ним о таких пустяках… А если он поддержит и поможет? Ведь ребята будут как на крыльях летать, если Федор Шаляпин одобрит наши начинания…»