Жизнь замечательных людей по дзэну

Инженер-изобретатель Иван Маркович Кулибин побледнел лицом (возможно, что и другими частями, но их не видно за манишками, сюртуком, панталонами, полосатыми гетрами, перчатками и башмаками), выдавил, словно веревкой себя душил:

— Иже сей стул не только для сидения пригодился, но и для опрокидывания ваших кавалеров на спину!

После столь дерзкого оправдания Ивана Марковича наступила гробовая тишина, слышно только, как чавкает лорд Джон Смит.

— Однако, Иван Маркович! Изворотлив ты, как змей. Дарую тебе свою милость и благосклонность не только за изобретение диковинного подъемного стула, но и за изобретательный ответ!

Получи из рук моих серебряный рубль на вино! Дзэн!

СТЫДЛИВОЕ

Молодая графиня Круглицкая Светлана Александровна нанесла визит своей подруге графине Шереметьевой Елизавете Петровне, прибыла из Москвы в Санкт-Петербург – так купцы по санному пути везут белуг.

Графиня Светлана Александровна везла не рыб, а своё белое тело.

Графиня Елизавета Петровна радушно приняла подругу: обнимались, даже всплакнули на плече друг у дружки, вспоминали строгого учителя французского языка Жана-Жака.

С дороги графиня Светлана Александровна спросила ванну, чтобы смыть пыль и грязь, а, возможно, и блох дорожных, наглых, как трактирные прислужники.

Ей тотчас же предоставили ванную комнату с огромной дубовой бадьёй подогретой воды, словно из недр земли выкачивали к приезду дорогой гостьи в корсете.

Графиня Круглицкая разоблачилась донага, только полезла по приставной серебряной лесенке в бадью, как вошли два молодых, статных лакея в белых париках с косицами, а парики политы пивом и обсыпаны первосортной белой мукой.

Лакеи склонили головы в поклоне и сказали, что по Санкт-Петербургским новым обычаям будут прислуживать во время омовения, так еще с Древнего Рима заведено.

Графиня Светлана Александровна смутилась, сконфузилась, но не журила лакеев, не упрекала, не прогоняла в шею, не желала прослыть невежей, как пугало огородное!

НЕЗДОРОВОЕ

Помещик майор в отставке Семен Ипатьевич Рохальский долго и пристально наблюдал за рыбаком крестьянином Потапом, словно на Потапе заметил древнеримские письмена.

Потап с высокого обрыва Волги удил рыбу Семену Ипатьевичу на обед, как пошел без денег на ярмарку.

Рыба брала плохо – два пескаря и один ерш – что из них за расстегаи?

Помещик Семен Ипатьевич негодовал, но внешне вида не показывал, потому что слыл среди крепостных разумным рассудительным барином, как Царь-батюшка в деревне.

Потап из соломы и яблоневого листа скрутил цыгарку, прикурил и чадил нещадно рыбам и русалкам на потеху.

«Курит зелье? ну и пусть курит себе на здоровье, крепостной, — Семен Ипатьевич лениво следил за струйкой дыма и переживал, что скотницы не пошли купаться – он следил бы за ними, а не за дымом. – Дым крестьянину прочищает мозги, а умный и творческий крестьянин – подспорье в хозяйстве и барину барыш.

Но с другой стороны, с точки зрения Толкиена, Потап во время курения отвлекается на цыгарку, поэтому невнимательно следит за ужением рыбы мне для пищеварения.

Чем меньше рыбы, тем скуднее ужин для меня, тем меньше здоровья и услады после ужины.

Выходит, что курением Потап подрывает моё здоровье, драгоценное, как племенной бык!»

Семен Ипатьевич поднялся на толстые ножки, подошел к к Потапу, покачивался из стороны в сторону, как следил за кобылой у кузнеца:

— Куришь, Потап?

— Курю, барин! Охоч я до курения, как до работы!

— А, знаешь, ли, смерд, что курение здоровью моему косвенно наносит ущерб, словно саранча на горохе?

— Во как! – Потап почесал за ухом, извлек из волос яичную скорлупу (значит, лакомился яйцами с утра).

— Нездоровое это – курить! – Помещик Семен Ипатьевич в сердцах столкнул Потапа с крутого обрыва на острые камни и бревна – душа вон! – Дзэн!

НИЗМЕННОЕ

Искусствовед, культуролог, историк Андрей Михайлович Короленко слыл в свете большим знатоком и ценителем изящных искусств: от картин фламандских мастеров до поднятия ног в балете польского народного театра «Кобьеты».

На открытии выставок, на премьерах Андрей Михайлович всегда в первых рядах, весел, остроумен, дает советы, критикует, нахваливает – вносит живое слово профессионала – так кухарка на серебряном блюде подает запеченного с антоновскими яблоками гуся.

В Санкт-Петербург удосужился приехать из Саратова знаменитый цирк братьев Гримм.

Андрей Михайлович долго уговаривал себя:

«Эка пошлость и низменность — цирк!

Услада для плебеев!

Низменное, трюки, дурной запах пота и конских копыт, как в аду! — но не сдержался: — Однако, я, как просветитель, как критик и знаток искусств обязан пойти и раскритиковать вертеп, чтобы неповадно стало Саратовским лиходеям культурную столицу осквернять дыханием слонов и тигров».

В субботу культуролог Андрей Михайлович торжественно облачился в фрак, белую хрустящую манишку, обтягивающие модные полосатые панталоны, похожие на лицо Французского шансонье Луи-Филиппа.

В назначенный час Андрей Михайлович обнаружил себя в цирке, среди плебеев (но встречались и прехорошенькие мамзельки, они строили Андрею Михайловичу глазки, с умыслом бросали в него конфетки).

Публика неприятно поразила искусствоведа и эстета в третьем поколении: по-купечески разодеты – ни фраков, ни цилиндров, ни лаковых штиблет, ни тросточек с серебряными набалдашниками.

«Быдло-с».

Но когда началось представление, эстет Андрей Михайлович увлекся чрезвычайно, словно слушал лекцию профессора Разумовского.

«Восхитительно! Ах, как отважны акробаты под куполом цирка!

Поразительно! Дрессировщик засовывает голову в пасть льва, словно зубы пломбирует!

Мужественно, отважно по-солдатски!

Иых! Досадно, что я давно не посещал балаганы и ярмарки, где связь с народом, а только в детстве с папенькой изволил на представление силачей сходить.

Силачи в полосатых купальниках, как девицы в Париже!»

Культуролог Андрей Михайлович растрогался, вытирал слезы батистовым платочком, рассматривал циркачек сквозь золотой лорнет, потирал бородку, хлопал в ладоши, сучил ножками, притоптывал, даже изволил свистнуть, как в детстве свистел, когда подглядывал за прачками в бане.

Но больше всего воображение эстета потрясла акробатка в лиловом трико и в серебряной манишке, словно по Лучу солнечному спустилась с купола.

«Уникальнейшая! Милейшая! Храбрая!