Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди

Но вернусь к пресловутой заметке. Начиналась она с сердитого письма некоего пенсионера Ситнова из Ставрополя, в котором тот ругал на чем свет стоит это самое домино. Цитирую:

"Вы много пишете про культурного человека и гармоническую личность. А почему до сих никто не обращает внимание на такое вредное и очень распространенное занятие, как игра в домино? Вместо того чтобы пойти в кино, театр, почитать книгу или, на худой конец, посидеть у телевизора, человек часами забивает "козла". С этим надо кончать…"

Однако редакция не согласилась с мнением своего уважаемого читателя и устами кандидата философских наук В. Пименовой весьма доходчиво объяснила, что домино — игра не вредная, а в каких-то своих проявлениях очень даже полезная. Действительно, чего плохого было в том, что в сильно пьющей стране тысячи мужчин, вместо того чтобы "ханку лакать", проводят время за игрой в невинное домино? Кстати, сам генсек Леонид Брежнев был большим любителем "забивать костяшки". Вот как об этом вспоминает его телохранитель В. Медведев:

"В домино Леонид Ильич резался, нарушая собственный строгий режим, до часу, иногда до двух ночи. Подходила его жена Виктория Петровна, возмущалась:

— Прекратите! Какая это игра? Он отвечал примирительно:

— Да чего ты? Нормальная игра. Садись. Она садилась и тоже втягивалась. Играли двое на двое: Леонид Ильич с Рябенко (начальник охраны генсека. — Ф. Р.) против Виктории Петровны с доктором. Иногда он выбирал в пару доктора. Случалось, соперники незаметно поддавались, Леонид Ильич побеждал и в хорошем расположении уходил спать…"

Но вернемся к хронике событий ноября 71-го.

В воскресенье, 28 ноября, Борис Бабочкин записал в дневнике:

"Нахожусь под громадным впечатлением от "Ракового корпуса" (роман А. Солженицына. — Ф. Р.), прочитанного залпом. Вот в этом романе — все мои убеждения, все мои размышления, воспоминания, весь он — как бы мой, как бы мной написан. Какая радость узнавания и какая горечь, какой трагический осадок, какой страшный и, вместе с тем, какой человечный, добрый результат! Какое влияние — поистине благотворное! Вот парадокс: литература идейная в самом высоком смысле слова, очищающая, воспитывающая, пробуждающая добрые чувства у нас под запретом. Она нелегальна. А выдуманная, пустая, "составленная" умозрительно и, уж конечно, не искренне, а с корыстным расчетом — выдается за истинную литературу "социалистического реализма".

Сколько же мы забываем страшного, если оно прошло мимо нас, не задев прямо. И как стыдно за все, чему вольно или невольно, но в чем-то содействовал — пусть только молчанием. Да и не только молчанием. Самый постыдный поступок моей жизни — это когда после убийства Кирова (декабрь 1934 года. — Ф. Р.) в двадцать четыре часа из Ленинграда высылали "бывших" и тетя Катя Корчагина подошла ко мне: "Боря, надо что-то делать, хлопотать — высылают Марию Александровну Потоцкую с племянником. Они оба служили в Александринке". А я ответил: "Нет, я за них хлопотать не буду. И тебе, тетя Катя, не советую".

Хоть и знаю теперь, что никакие хлопоты не помогли бы, а стыдно до слез, что я мог так сказать, мог так думать…

И эта книга, написанная больным, отверженным и совершенно героическим человеком, заставила еще раз вспомнить и покраснеть и пожалеть о многом. Хорошо, что совесть моя давала мне твердость не делать зла, — плохо, что совесть не давала мне сил делать добро. Гнусный приспособленческий нейтралитет и удовлетворение от сознания своей "порядочности". Правда, я всегда ходил по краю, но что это меняет? Может быть, честнее было все-таки погибнуть, а не быть пособником всех кошмаров, всего ада, который нас окружал, да и теперь еще окружает — в более мягких дозах и формах.

Прочитав книгу, сравниваешь людей. Впечатление от книги еще усилилось, когда понял, к кому относятся стихи рязанского поэта Евгения Маркина "Белый бакен" в десятом номере "Нового мира". Какие чудные стихи! Какой молодец! Есть еще на земле честные смелые люди. А Исаичу (Солженицыну. — Ф. Р.) будут стоять памятники на Руси, как великому писателю, великому учителю, великому человеку. Еще отрезвеет народ, страна… Неужели нет? Тогда и жить не нужно. Тогда это не страна, а "раковый корпус".

Вот недавно были у X. В какое тупое мещанство выродился подлинный талант этого человека! Да, конечно, таким необходим Сталин, вождь. Ведь они не умеют думать. Несчастные "счастливые" люди!.."

В эти же дни Дмитрий Шостакович, после двухмесячного пребывания в больнице, куда он угодил после инфаркта, переехал в санаторий в Барвихе. Как он писал 28 ноября И. Гликману: "Сердце мое вылечили хорошо. Однако очень ослабли руки и ноги. Все то, что у меня перед болезнью укрепилось, сейчас стало опять очень плохим. Придется, видимо, начинать все заново.

Может быть, опять придется ехать в Курган.

Мне дано наставление: полностью изъять из рациона алкоголь, никотин, крепкий чай и крепкий кофе. Это меня огорчает.

Береги здоровье. Ужасно тяжело делается, когда его потеряешь. А всякого рода инфаркты подкрадываются незаметно. Тем не менее, когда почувствуешь, что ты не получаешь удовольствие от первых стопок водки, значит, дело дрянь. Я заметил, что еще в Репине водка не доставила мне радости. А это означало, что инфаркт приближается. В этом случае сразу обратись к врачу. А еще лучше совсем не пей или соблюдай строгую умеренность…"

Утром 29 ноября состоялась встреча писателя Александра Чаковского и маршала Георгия Жукова. Как мы помним, еще летом между ними "пробежала черная кошка". Жуков начал читать в журнале "Знамя" роман Чаковского "Блокада" и был возмущен тем, как писатель изобразил в нем его самого. Мол, Жуков был несправедливо жесток с подчиненными, грозил им расстрелом за невыполнение своих приказов и т. д. и т. п. Встретиться и "утрясти" возникшие разногласия сразу не удалось, но встреча между писателем и маршалом рано или поздно все равно должна была состояться. И вот 28 ноября Чаковского вызвал к себе заведующий сектором журналов и издательств Агитпропа ЦК Чхикишвили (журналисты называли его между собой просто "Чхи") и сообщил, что завтра с утра они должны ехать на подмосковную дачу Жукова. При этом Чхи предупредил:

— Держись с ним сдержанно, у Жукова характер, сам знаешь, крутой, и если будешь ему возражать, то лишь добьешься окончательного разрыва отношений. Учти, что не считаться с Жуковым мы не можем. Поэтому старайся не выводить его из себя и закончить дело миром.

— Но я не хочу соглашаться с его нелепыми обвинениями! — попытался было возразить Чаковский.

— А продолжать печатать "Блокаду" хочешь? — с иронией спросил Чхикишвили.

Чаковский со Старой площади отправился прямиком домой, где разложил на столе свои выписки, журналы, книги, в которых речь шла о Жукове, и погрузился в чтение.