Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди
Шрифт:
На другой день в одиннадцатом часу утра Чаковский и Чхикишвили вышли к автостоянке, расположенной на Старой площади, и отыскали по номеру уже ожидавшую их "Волгу". По дороге Чхи сообщил писателю, что дача Жукова расположена километрах в шестидесяти от города, где он ждет их в 11.30. Вскоре автомобиль выехал на Кутузовский проспект, затем промчался по Минскому шоссе и свернул направо.
К даче Жукова они приехали минут на двадцать раньше назначенного срока. Поэтому Чхикишвили предложил писателю скоротать время, гуляя по окрестностям. Прогуливаясь, они еще раз обговорили контуры предстоящего разговора с маршалом. Затем Чхи взглянул на часы и сообщил, что пора идти.
В просторной прихожей, из которой полуприкрытая дверь вела в глубину дома, они столкнулись
После короткого знакомства она предложила гостям раздеться, после чего пригласила их пройти в комнату. Однако прежде чем это сделать, Чаковский внезапно обратился к хозяйке с вопросом:
— Галина Александровна, я знаю, что маршал не так давно был болен, ну, словом, плохо себя чувствовал. Так как говорить с ним? Ну, на всю катушку или как с больным?
Через секунду он уже пожалел о том, что задал этот вопрос, поскольку Галина Александровна резко ответила:
— На всю катушку.
Затем она вошла в дверь, ведущую в следующую комнату, и сделала приглашающий жест рукой. Гости перешагнули порог и оказались в просторном помещении. Там за большим обеденным столом сидела девушка — очевидно, дочь Жукова. Сам маршал сидел чуть поодаль, в деревянном кресле у стены, за небольшим столом, на котором лежала раскрытая книга. К столу рядом с креслом была прислонена палка, напомнившая гостям, что маршал недавно перенес болезнь (что-то вроде микроинсульта). На Жукове была серая, наглухо застегнутая тужурка. Выглядел он похудевшим и отличался от тех изображений, которые печатались в газетах и журналах.
Обращаясь к мужу по имени-отчеству, Галина Александровна представила гостей. Жуков не встал, но протянул руку, которую гости поочередно пожали. Сидевшая за столом девушка, привстав, поклонилась. Галина Александровна указала Чаковскому на стоящий у столика стул, а Чхи предложила занять другой стул в удалении.
Первым начал разговор Чхикишвили, который, обращаясь к Жукову, сказал:
— Георгий Константинович, мы с писателем Чаковским, автором "Блокады", приехали к вам, чтобы поговорить относительно вашего письма в ЦК. Я работаю в Агитпропе, и мне поручено доложить в ЦК о разговоре, который у нас с Чаковским состоится.
Едва он закончил, как Жуков захлопнул лежавшую перед ним книгу и отодвинул ее к краю стола. Чаковский бросил мимолетный взгляд на обложку и прочел фамилию автора — А. Манфред и заглавие — "Наполеон". Далее послушаем его собственный рассказ:
"Я молчал. Сознание, что я сижу перед Жуковым — самим Г. К. Жуковым! — волновало, радовало и одновременно подавляло меня.
Первым вновь заговорил Чхи. Он сказал примерно следующее:
— Глубокоуважаемый Георгий Константинович! — Он явно, как и я, волновался, и от этого его грузинский акцент проступал более явственно. — Вы, наверное, помните: получив ваше письмо относительно "Блокады", мы немедленно позвонили вам по телефону и, зная, что вы в то время не очень хорошо себя чувствовали, предложили перенести разговор на более поздний срок. Хочу сказать, что, получив ваше письмо, мы отнеслись к нему с большим вниманием, немедленно перечитали опубликованные главы романа. Честно вам скажу: мы не смогли или не сумели обнаружить в них такие серьезные идейные ошибки, о которых вы пишете. Как вы помните, мы договорились, что вы примете автора и более подробно выскажете ему свое мнение.
Чхи умолк. Жуков молча смотрел на него, нахмурившись, слегка сощурив глаза и выдвинув свой массивный подбородок. Меня то, что сказал Чхи, ободрило.
Наконец Жуков, не глядя ни на кого из нас в отдельности, угрюмо сказал:
— Я в своем письме защищал не себя, а нашу идеологию. Из того, что написал автор, явно напрашивается вывод, что мы гнали нашу армию в бой кнутом и угрозами. Именно эта ложь и заставила меня написать письмо в ЦК.
Я не перебивал маршала, желая выслушать все его претензии. В своем письме он никаких подтверждений своим обвинениям, кроме телефонного разговора
о якобы прорвавшихся танках, не приводил. И вот теперь, повторив свое обвинение, он замолчал, крепко сжав губы. Собравшись с духом, я сказал:— Товарищ маршал! И в письме, и сейчас вы основываете свою критику только на слове "расстреляю". Но, во-первых, паникер, которым оказался командир истребительного батальона, может быть, и в самом деле заслуживает расстрела. А во-вторых, если вы считаете, что я не прав, то обещаю в отдельном издании книги заменить слово "расстреляю" другими: скажем, "отдам под трибунал".
— Дело не только в этом слове, — по-прежнему угрюмо проговорил маршал, не глядя на меня, — там у вас все напутано! — сказал он, повышая голос. — Откуда, например, вы взяли, что я с заседания военного совета пошел на переговорный пункт и разговаривал по ВЧ с Москвой? Да если бы вы, — продолжал Жуков, глядя теперь на меня в упор, — потрудились изучить то, о чем взялись писать, то знали бы, что в этот день связи с Москвой не было! Или вот еще: у меня, вы пишете, бычий подбородок — значит, по-вашему, я бык, что ли?! Или вы описываете, как я иду по коридору Смольного, поскрипывая сапогами. Да если бы я когда-нибудь пришел к товарищу Сталину в сапогах со скрипом, так он меня выгнал бы!
Свои последние слова Жуков произнес, уже срываясь на крик.
Я сидел ошарашенный. Я был подавлен не только тем, что сидящий за столом великий полководец разговаривал со мной неприязненно, даже грубо. Меня ошеломили характер, содержание обвинений Жукова, они казались мне ничтожными, не заслуживающими не только обращения в ЦК, но и сколько-нибудь серьезного внимания.
Наконец я собрался с силами и сказал:
— Товарищ маршал… уважаемый Георгий Константинович! Я хочу прежде всего сказать, что вы для меня, как и для миллионов советских людей, являетесь национальным героем, полководцем, сравнить которого можно только с Суворовым или Кутузовым. Но вы глубоко обидели меня как своим письмом, так и тем, что сейчас сказали. Разве оскорбительным для вас является то, что в обстановке, когда враг стоял в тридцати минутах хода танка до Дворцовой площади, вы пригрозили расстрелом трусу, безосновательно доложившему в Смольный о якобы прорвавшихся к Кировскому заводу немцах? "Бычий подбородок"? Ну, вглядываясь в ваши портреты, я так подумал. Простите, в отдельном издании, конечно, вычеркну. Сапоги…
— Что вы из меня дурака делаете, — прервал мою речь Жуков, — да в отдельности мои замечания, может быть, и не столь важны. Но взятые вместе!.. Разве нарисованный вами мой портрет похож на меня? Вот, посмотрите! Похож я на тирана?
Жуков, вытянув шею, приблизил свое лицо к моему. Внезапно меня охватила ярость.
— Георгий Константинович! — тоже повышая голос, воскликнул я. — За кого вы меня принимаете?! Я не наемный художник, а вы не купец, который заказал свой портрет, а потом заявляет, что не возьмет его, потому что не так нарисован нос, не такие губы, глаза, ну и так далее. Ваш облик запечатлен не только на сотнях фотографий, но и в сознании народа. Такому облику я и следовал…
— А Ворошилов?! — прервал меня Жуков. — Мы были близкими друзьями, а как вы нас представили? "Стул командующему!" — кричит он…
— Георгий Константинович, — раздался вдруг мягкий, но энергичный женский голос, — ну что ты! Ведь это лучшая сцена во всей главе!
Прошло мгновение, прежде чем я сообразил, что это сказала сидящая у обеденного стола Галина Александровна.
— "Лучшая"! — иронически повторил Жуков. — Тебя бы такой Бабой-ягой описали!
…Как бы забыв, перед кем сижу, я резко сказал:
— Георгий Константинович! Позволю себе сказать: ваша профессия — военное дело, а не идеология. Идеологией занимаюсь я. А вы упрекаете меня в идеологических ошибках, не имея к тому никаких оснований! Я представляю себе, как бы вы себя повели, если бы к вам пришел политработник и стал поучать вас стратегии и тактике. Да вы просто вышвырнули бы его вон!
— Зверя из меня делаешь? А где у тебя факты? — переходя на "ты", сурово спросил Жуков.