Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– Не должно вызывать безумца делать безумства! – сказал он ласково. – До свиданья, моя милая! По возвращении из Готенвиля я явлюсь поцеловать ваши ручки!.. – Он поклонился ей и вышел.
– Пусть тысяча тысяч лихорадок сожгут и иссушат твой мозг, проклятый! – рычала Империя, как рассвирепевшая тигрица. – Филипп! моя любовь!.. мой Филипп!.. где ты? Ах, маленький негодяй, он поберег себя… о! я заставлю его растерзать на части… сварить живого в котле, в масле и растопленном олове, за то что ты так спасся. О! о! и он же говорил, что готов умереть за меня, а продал меня за двести экю….
– Империя!.. милая моя!..
Куртизанка вскочила. Этот голос слышавшийся из под ее кресла, этот голос… не обманывалась
Он! да, то был он! Он вышел из одной двери и вошел в другую.
– Херувим мой!.. но к чему?..
Он расхохотался и бросая на колена куртизанки кошелек кардинала, сказал:
– Ты не продаешь свои ночи дешевле ста экю. Так я даю тебе двести. Я плачу не так как барон, граф или герцог, – я плачу как принц.
Это – один из самых пикантных эпизодов из жизни Империи. К несчастью, начавшись водевилем, он кончился драмой.
Более серьезно влюбленная, чем можно бы было предполагать, Империя вследствие этой самой любви, потребовала, чтобы их отношения скрывались во мраке. Кардинал пробыл несколько дней в Готенвиле, и вернувшись он не мог не узнать, что какой-то клерк смеялся над ним и пренебрег его прощением.
Следуя соглашению между ним к Империей, молодой любовник являлся к ней только два раза в неделю: в понедельник и четверг, в полночь. И для того, чтобы избегнуть пагубной встречи он должен был удостовериться, что поле свободно, о чем ему давал знать белый платок.
Все шло отлично шесть недель. Двенадцать ночей было дозволено Филиппу Мала плавать в океане наслаждений. Но как пройдет тринадцатая ночь?.,.
Как все куртизанки, Империя была суеверна… О! Если бы она могла перескочить через эту тринадцатую ночь!..
Филипп смеялся над предчувствиями своей любовницы. Он не верил роковым влияниям, особенно с тех пор, как любил и был любим.
– Не бойся! – говорил он ей. – Со мной не случится ничего. Что может со мной случиться? У моего счастья нет врагов, потому что оно неизвестно.
– Неизвестно? – прошептала Империя. – Кто тебя уверит в этом?
– Наконец кардинал принц, единственный человек, который мог бы иметь причину раздражиться против меня, не дальше как вчера обедал у моего господина и не сказал ни слова, по чему бы можно было предположить, что он кое-что знает.
– Верно, ни слова?
– Ни одного.
– А в его физиономии, в его взгляде не была ничего угрожающего?
– Напротив, я никогда не видывал его таким ласковым.
– Ласковым?.. Филипп, я знаю принца: чем он добрее; тем злее он готовится быть. Филипп, веришь ты мне, мы пропустим неделю или две и не станем видаться.
– О!.. две недели!
– Одну только!..
– Скажи же, что ты разлюбила меня, что я тебе наскучил!..
– О!.. Я желала бы быть с тобою с утра до вечера… Ах! эта тринадцатая ночь!.. Я бы отдала бог знает что, чтобы она прошла…
– Это легко… Легко, по крайней мере, ее приблизить. Нынче понедельник – вместо того, чтобы прийти в четверг, я приду завтра.
– Завтра? нет! завтра у меня ужинает Адольф герцог Клевский… Но в среду… Ты придешь в среду, слышишь, мой ангел?
– Хорошо!
– Да, в среду. Тебе пришла счастливая идея.
– Потому что мы скорей увидимся.
– И притом если, против тебя имеются недобрые замыслы, этим способом, мы отвратим их.
В эту тринадцатую ночь в среду с 22 на 23 сентября 1508 года в Констанце было темно и холодно. Улицы города были покрыты туманом, поднимавшимся из озера…
Выйдя через окно в двенадцатом часу, Филипп де Мала, при соприкосновении
с этим сырым воздухом, против воли вздрогнул но чувство это было мимолетно.«Туман!.. подумал он. – Тем лучше. На улицах никого не будет». И завернувшись в свой плащ, он пропал во мраке.
Он шел прямо своей дорогой, руководимый инстинктом. Когда он проходил мимо францисканского монастыря, находившегося на выстрел от дома Империи, на монастырских часах пробило полночь. При звуке медного колокола, Филипп вздрогнул снова. А между тем он уже двенадцать раз слышал как били эти часы, и звук этот не порождал в нем иной мысли, кроме той, что он точен. В эту тринадцатую ночь ему казалось, что часы не говорили обыкновенно: «Счастливец!.. счастливец!..» Напротив они звучали, печально: «Бедный ребенок!.. бедный ребенок!..»
о он продолжал идти; он сделал еще десяток шагов… Как справа и слева бросились на него двое мужчин, и схватив железными руками, повели его на площадь. В тоже время третий тоже замаскированный человек глухим голосом проговорил эти слова:
«Requiem oeternam donna eis, Domine, et lux perpetua luceat еis.» [12]Человек слева продолжал:
«In memoria oeterna erit justus; ab auditione mala non timebit.» [13]12
13
Человек справа закончил:
«Absolve, Domine, animas omnium fidelium defonctorum, ab omni vinculo delictorum.Et gratia tua illis succurente mereantur evadere judicium ultionis»… [14]Над ним читали надгробную молитву. Филипп не мог обманываться… Он был приговорен к смерти. Кем? что за дело! Кем бы то ни было, но он был должен умереть… Умереть, не увидав ее!..
«Империя!» Готовилась сорваться с его губ, но в эту великую минуту над человеком владычествовал христианин, и он произнес имя Господа.
14
– Боже! – проговорил он, – прости мне мои прегрешения!
В то же время он пал под тремя смертельными ударами.
С половины двенадцатого Империя была у окна, ожидая своего молодого любовника. Она тоже слышала как пробила полночь, и также нашла погребальным звук колокола.
Полночь… а его нет.
Но сквозь туман в нескольких шагах от ее дома она заметила тень. Она обезумела от беспокойства и вскричала:
– Это ты?
– Да, это он! – сказал незнакомый голос. – Вам несут его.