Жора, Иваныч, Саша и Сашенька

Они все еще не пришли к состоянию, когда можно молчать вдвоем, наслаждаясь иллюзией единства. Еще не сложилась эта иллюзия – только формировалась, приводя их обоих в трепет. Души, соприкасаясь, создавали ощущение физической близости – ощущение соприкосновений тел в порыве объятий. Они слушали голоса друг друга, сливаясь в едином порыве навстречу. И от этого еще чувствовали неловкость, переходившую в легкое напряжение, обрекая на поиски освобождения от него. Приходилось снова тянуться друг к другу.

В этот раз им уже не удалось встретиться на террасе летнего кафе. Накрапывал дождик, и от прежнего тепла остались только воспоминания. Город ощетинился зонтами. В одежде преобладали темные тона.

Лишь одно преимущество сегодняшнего дня радовало – не было ветра. Это обстоятельство создавало ощущение умиротворенности, уюта после вчерашней шквалистой непогоды.

Саша и Сашенька встретились у входа в метро. Пришли почти одновременно, может, он только на пару минут ее опередил. Решили поискать местечко в каком-нибудь ресторанчике или кафе, переполненных в связи с субботой и дождливой погодой. В конце концов, с третьей попытки нашли то, что их устроило.

Саша заказал себе стейк из птицы, а Сашеньке – жульен с грибами. Она отказалась от мяса. Себе – сто грамм коньяку, а ей – бокал мартини. Кофе – себе и ей.

Они выпили каждый свое, пока ждали заказ. Потом говорили ни о чем, механически поглощая принесенную еду. Они как бы существовали в двух ипостасях: тела жили своей жизнью, а они сами – своей. Тела – порознь, души вместе.

И только, когда Саша расплатился с официантом, возникла пауза – не хотелось одеваться и выходить на улицу – они замешкались на минуту.

Сашенька сидела: одна рука локтем на столе, подбородок – на ладони, другая – ладонью вниз на середине небольшой столешницы. Саше вдруг показалось – ее рука протянута к нему. И он, поддавшись порыву, положил сверху свою, испытав неописуемое блаженство – смесь страха быть отвергнутым и радости первого телесного контакта.

Сашенька слегка вздрогнула. Он почувствовал, как мгновенно напряглась ее рука и как мышцы в ней начинают расслабляться, как она становится мягкой и податливой. Он стал поглаживать ее руку. Увидел – глаза Сашеньки затуманились. В них появилась поволока. Неожиданно она сконцентрировалась и в долю мгновения скатилась капельками на нижние ресницы.

Водопад эмоций нахлынул на него. Эти капельки ее чувств, трансформируясь через вселенную, обернулись для него бушующим потоком, готовым смыть разум. «В этом, наверное, и есть суть вечности, – закралась мысль, – в невозможности соизмерить то, что есть во мне, с тем, что есть в ней».

– Поехали ко мне, – заморгав часто, полупроговорила, полупрошептала вдруг Сашенька давно ждущие своего часа слова. Она покрылась румянцем: ее бросило в жар от того, что сделала.

– Сашенька, – тоже прошептал он, – ты, правда, этого хочешь?

– Да, Саша.

Торжественность и простота момента слились воедино, предоставив, наконец, двум людям видимость непричастности к извечному круговороту жизни, к ее цикличности, где всему свое время.

Франкфурт на…

Минск. 1999 год. Декабрь. Три часа ночи. Двадцать восемь градусов – минус – по Цельсию. Не сильный, но пронизывающий и почему-то неимоверно влажный ветер. Такое ощущение, как будто вылез из постели и, не одевшись, выскочил на улицу. Стараюсь отворачиваться от обжигающего потока воздуха. И все же возвращаюсь взглядом к фигурке под навесом, распростершимся над посадочными площадками Центрального автовокзала.

Видно, что это женщина. На ней масса всякой одежды, просроченной временем и неухоженной. Она – на коленях, на заснеженной цементной плитке, а половина туловища и голова, на сложенных одна на другую руках, покоится на огромной с закругленной спинкой скамье. Если бы женщина периодически не шевелилась, можно было бы подумать, что она не жива, учитывая нынешнее состояние погоды.

К ней подошли два молодых парня в милицейской форме – наряд, патрулирующий окрестный район, грубо растолкали, заставили подняться. Она кое-как встала, постояла, пьяно шатаясь, и села на скамью.

Патруль ушел в сторону железнодорожного вокзала.

Женщина посидела еще немного, а потом сползла со скамейки и приняла уже знакомую мне позу. «Замерзнет ведь», – подумал я. Совесть зашевелилась, обличая меня в черствости к вопиющему с человеческой точки зрения событию. Но здравый смысл возобладал, заталкивая ее обратно в дальний уголок души: «Ну что я могу сделать? Чем могу помочь?» Во мне возникли отвратительные чувства. Совесть из своего уголка тихо нашептывала, что это неправильно, что я что-то должен сделать, должен помочь каким-то образом. А здравый смысл орал, что это невозможно, что всем не поможешь, и что она могла бы пойти на железнодорожный вокзал и там погреться. «Ты же знаешь, – шептала упрямая совесть, – что у бомжей своя иерархия, и раз эта женщина здесь, то там ее быть не может. А еще, не забывай, ты живешь не в Западной Европе: наше человеколюбие от их человеколюбия очень отличается – на вокзал ее никто не пустит, не смотря даже на такой мороз».

Я жду автобуса – еду в Германию, и потому одет для такой температуры довольно легко. «Может, поэтому мне и кажется погода совсем уж невероятно холодной, может не так уж и холодно?» – мелькнула мысль. И тут же стало стыдно за предательское молчаливое согласие с несправедливостью урбанизированного социума, который ближе по своим законам к джунглям, чем к человеческому обществу с его понятиями о том, как должно относиться к живым существам. Двойственность чувств и философских категорий, заполонившая все мое сознание, на некоторое время увела от реальности бытия. Время сжалось, и я не заметил последнего получаса, на который опаздывал автобус.

Двухэтажный исполин причалил к посадочной площадке, на которой сгрудилось десятка два пассажиров.

Наконец все расселись. Старший группы попросил «проверить документы и деньги, на всякий случай, чтобы проблем не было потом». Как будто сейчас, если забыты документы, это и не проблема вовсе.

Мне вдруг вспомнился Юнг со своим параллелизмом, и я подумал о том, что все события сегодняшней ночи – это какие-то приметы, смысл которых я пойму лишь потом, когда появятся те самые параллели, которые я обязательно узнаю. Но все это будет потом. «А вот интересно бы узнать сейчас».

Ну вот – порядок. Автобус трогается. Уплывает автовокзал с одинокой замерзающей в согбенной позе бомжихой, укрытой огромным длинным навесом посадочных площадок. Проплывает улица за улицей, то освещая ярким светом весь салон автобуса, то приглушенно заглядывая только в лица сидящих у окон людей. Я начинаю согреваться, и от этого все острые противоречия, все споры во мне отходят на задний план, высвобождая место измененному состоянию сознания, где все интегрируется, все умиротворяется и сглаживается. Я, наконец, уплываю – я засыпаю, примирив совесть и здравый смысл естественной потребностью. Последнее, что приходит в голову, что я еду в Германию. Я еще понимаю, что улыбаюсь – и что-то еще… о мудрости нашего организма… о жене, оставшейся дома… Свет, просачивающийся из-под ресниц, начинает меркнуть и, наконец, все исчезает.