Жора, Иваныч, Саша и Сашенька

В душе появилась тревога. Она привела к размышлениям о том, что деградация, которой так боишься в теории, уже в процессе развития.

Мальчик с виноградом

Когда гость ушел, я замкнул за ним дверь, вернулся в комнату и сел на диван.

Спать не хотелось. Сознание выхватывало детали картинок на стенах, фаянсовые фигурки на полках и все то из памяти, что возникало в связи с ними. Я разглядывал детали интерьера, как будто искал в них что-то такое, что обязательно должен был найти. В голове крутилась одна и та же мысль, навеянная экскурсом в прошлое, проделанным с другом детства. Никак не покидало состояние сознания, связанное с периодом, когда жизнь представляла собой игру «вопрос-ответ». И когда все ответы становились великим откровением.

На глаза попалась фигурка черноволосого мальчика в тюбетейке. Мальчик сидел в позе, похожей на позу лотоса, с золотой веткой винограда в руках. «Вот и еще тебе… – подумал, – Ве-ра-ничка!» Мысль взбудоражила железы внутренней секреции, и те, реанимировав чувства, вытащили из бессознательной сути новые воспоминания.

Сосны, отсвечивая своими золотистыми стволами солнце, взметнули ввысь зеленые кроны. Ослепительными бликами заколыхались плавно воды любимого озера, куда хотелось бежать, когда в сложные периоды, казалось, не хватало на все жизненной энергии. И куда хотелось идти, когда было хорошо на душе. Тогда особенно тянуло в это место – получить дополнительный заряд и реализоваться в мыслях в полной мере, на которую ты можешь претендовать относительно того, что заслужил.

Образ Веронички напомнил все это выплывшее из памяти великолепие. Его сменил предвечерний – еще даже не в сумерках – город. Комиссионный магазинчик, куда мы забрели перед самым закрытием. Продавщица, поторапливавшая нас. Фигурка мальчика, выбранная почему-то Вероникой. Она просто сунула ее мне в руку: «Тебе, – сказала, – Чтобы не забывал».

Я даже почувствовал, словно наяву, прикосновение того горячего воздуха, когда мы вышли из прохладного пространства старого, словно с крепостными стенами здания. Ароматы собиравшейся отходить ко сну земли, вперемежку с запахом асфальта и искусственной пищи из Макдональдса, ворвались в ноздри, обволакивая все тело своим, казалось, нелепым после прохлады магазина присутствием.

Потом мы сидели под тентом летнего кафе. Она с мартини. Я с апельсиновым соком. Она курила и улыбалась как-то грустно. Прощалась.

Кафе сменилось сценой в метро, когда возвращались. «Даже удивительно, – подумалось, – И такое было в моей жизни?»

Напротив – сидела девочка. От силы лет шестнадцати. Маленькая такая старушка. С мелкими чертами лица. Узким наморщенным лобиком. Плохонько одетая. Ножки худенькие и бесформенные. Проще сказать – никакая. Она сидела с раскрытой книжечкой. Скорее всего, каким-то учебником, судя по тому, что периодически поднимала глаза к потолку и шевелила губами.

Ее физиогномическая маска почти сразу поразила меня своей скорбью. Как будто этот человечек прожил длинную предлинную жизнь, состоявшую из вереницы страданий. «Господи, – подумал я тогда, – да разве такое может быть? Это же совсем еще ребенок. Девушка? Но назвать ее девушкой – язык не поворачивается». Я даже усмехнулся невесело, так это меня поразило.

Но жизнь убеждала, что такое может быть. И мало того – находилось прямо перед глазами. Даже вообразить, что это неправда – фантазии затуманенного работой над диссертацией и счастьем общения с красивой женщиной мозга – вряд ли бы получилось.

«Почему это неестественно? Жизнь – она проще. В ней не надо ничего придумывать. В ней все есть. Надо только увидеть. Не видеть через призму собственных заморочек. А именно увидеть. Увидеть так, как говорил Христос, отбросив собственные представления, экстраполируемые на всех. Свои субъективные «за» и «против». Красиво – некрасиво. Любит – не любит, плюнет, поцелует…»

В тот раз пофилософствовать мне не удалось: буквально на следующей станции к девочке подсел парень. Лет, пожалуй, восемнадцати. Может, чуть старше. И что-то общее в этих двоих подсознание уловило, хотя внешне они смотрелись полными противоположностями. Парень, с угрюмым лицом, застывшим маской на яйцевидной, бритой голове, казался огромным. Массивный узколобый череп острой вершиной яйца уходил вверх и назад – к темечку. На подбородке, будто выкрашенный хной, краснел рыжий пучок волос – а-ля Мефистофель. Массивные руки в плечах и ноги в верхней своей части – все говорило о природной силе. Кроме одного. Миниатюрных, по сравнению с туловищем, кистей рук и ступней. Массивные ноги, обутые в берцы не более сорок первого размера, когда по всем канонам гармонии просился сорок шестой, выглядели как стилизованные на картинке окорока. «Какое же у него маленькое сердце, – подумал я, – Как же ему трудно приходится обслуживать такую тушу». Я почувствовал неприязнь к этому незнакомому, ничего плохого не сделавшему мне человеку.

Парень снял рюкзак и повесил ремнями на оба колена.

Пару минут он сидел набычившись. Крутил головой на короткой шее, стреляя глазками по сторонам, не меняя выражения лица, пока – вдруг – не заметил соседку. Это «вдруг» было так очевидно, что у меня в голове сразу же возник вопрос: «А когда входил и садился – не видел?»

Лицо парня преобразилось. Именно преобразилось. Это не стало простым изменением физиогномики. Изменением от улыбки, появившейся на лице. Это было настоящим преображением, открывавшим в неприятном до отвращения типе неожиданную харизму. Притягательность, замешанную на чувстве вины за только что возникшее неприятие. Магнетизм, исходивший от внутренне уже прекрасного во всех отношениях человека.

Я легонько толкнул плечом Вероничку. Повернулся к ее уху.

– Обрати внимание на пару – напротив…

– Я, Венечка, как раз за ними и наблюдаю, – шепнула она, потянув меня за шею, чтобы дотянуться до уха.

– Ну и как тебе?

– Потом, – толкнула она меня локтем в бок, – Неудобно.

«Потом, так потом». И я вернулся к действу.

Девочка как раз вытащила один из наушников – почему-то противоположный – и повернулась к парню. Что-то ответила и поместила наушник на прежнее место, отвернувшись от яйцеголового. Вернулась к тексту. Приподняла глаза и что-то, шевеля губами, видимо, повторила.

Момент, когда парень снова обратился к ней, пришелся на остановку.

– К экзаменам готовишься? – спросил он громко, будто поезд все еще летел по тоннелю, умножая непроницаемость ее гарнитуры.

– Что ты сказал? – она опять вытащила противоположный к парню наушник и посмотрела на него нетерпеливо.

– Говорю, к экзаменам готовишься? – его голос совершенно не соответствовал его массе. Голос был достаточно высоким, но в то же время бархатисто мягким.

– К зачету, – почти отмахнулась она.

Яйцеголовый широко улыбнулся ей навстречу, и в ней произошли пока почти незаметные перемены, не ускользнувшие от моего профессионального взгляда.

– А как тебя зовут? А то неудобно обращаться без имени, – спросил парень, и это было так просто, и так логически изящно сказано, что соседка, то ли от неожиданности, то ли от появившейся заинтересованности, совсем освободилась от наушников. Привычным движением. Как будто смахнув с себя.

– Маша… – она сказала это так, будто отдавала ему себя. Я даже ощутил как она потянулась к парню, и как тот уловил и оценил ее порыв.

– Маруся, значит… Красивое русское имя. А меня Кирилл. Будем знакомы, – он протянул ей руку, и она подала свою.

– Это не русское имя, Кирилл, – Маруся улыбнулась его безграмотности, но он ее со смехом перебил.

– Может, Мария и жидовское имя… А вот Маруся – русское. Наше.

Маруся что-то ответила – уже в ухо – Кириллу, но для меня ее слова потонули в нарастающем гуле рванувшей к следующей станции электричке.

На какое-то время Вероничка отвлекла меня от странной пары, полностью завладев моим вниманием. А когда я вернулся к прежней теме, девочка, похожая на старушку, сидела одна, снова с «бананами» в ушах. С книжкой. Со скорбным, но уже не настолько, как показалось, выражением лица. Преображение яйцеголового Кирилла оставило в Марусе легкий его след. Она почти незаметно – как будто одними глазами, но все же улыбалась.