Журнал День и ночь

г. Красноярск

Нина Ягодинцева Обретая родные черты

Драхма

Я прежде жила у моря, и море пело, Когда я к нему сходила крутою тропкой, Тёплой пылью, розовыми камнями, Сухой и скользкой травой, щекотавшей пятки. Море было обидчивым и ревнивым, Безрассудным и щедрым — оно дарило Диковинные раковины и камни… Однажды оно швырнуло к ногам монету — Так ревнивец бросает на пол улику Измены, которая будет ещё не скоро, Но он предвидит судьбу и её торопит, Бессильным гневом своё надрывая сердце. Я подняла монету. Тяжёлый профиль Неведомого царя проступал и таял На чёрном холодном диске. Рука застыла, Как бы согреть пыталась морскую бездну. Какими тайными тропами сновидений Нашёл меня этот образ? Какой галерой Везли его? Какие шторма разбили Скорлупку судна, посеяв зерно в пучине? Каких ожидали всходов тоски и страсти? Море лежало ничком и казалось мёртвым. Прошлое стало будущим и забыло Меня, легконогую, в грубом холщовом платье. Я молча поднялась по тропинке к дому. Мать не обернулась, шагов не слыша. Занавес не колыхнулся, и только солнце На миг почернело: это жестокий профиль Едва проступил — и тут же сгорел бесследно… … Теперь я живу далеко-далеко от моря. Мы виделись лишь однажды. Будто чужие, Мы встретились и расстались. Но я не помню Тысячелетия нашей разлуки — значит, Рим не царил, не горел, не скитался прахом В небе и на земле. Просто я проснулась — И позабыла сон. Только этот профиль, Всеми страстями обугленный, проступает Сквозь невесомую ткань моего забвенья — Словно к ней с другой стороны подносят Чёрный огонь чужого воспоминанья… Целуя руки ветру и воде, Я плакала и спрашивала: где Душа его, в каких мирах отныне? Вода молчала, прятала глаза, А ветер сеял в поле голоса, Как прежде сеял он пески в пустыне. Когда бы знала я, в каких мирах Его душа испытывает страх Прошедшей жизни, тьмы её и светы, Я возвратила бы её назад, В исполненный цветенья майский сад, Где есть одна любовь, а смерти нету… Вода и ветер, ветер и вода. Я выучила слово «никогда», Но и его когда-нибудь забуду — Забуду, как завьюженный погост, Где снег лежал безмолвно в полный рост, И таял в небесах, и жил повсюду. В средоточье города и мира На туберкулёзном сквозняке Что тебя спасло и сохранило, Как ребёнок — пёрышко в руке, Иногда, стремительно и кратко, Словно лёгкий солнечный ожог, Взглядывая на тебя украдкой И опять сжимая кулачок? В темноте невыносимо тесной, Крылышками смятыми дрожа, Замирала в муке бесполезной Крохотная слабая душа: Разве голос? — Где ему на клирос! Разве сердце? — Купят, не соврут! Но темница тёплая раскрылась И открылось тайное вокруг: Что ж, взлетай легко и неумело, Где бессчётно в землю полегли… Родина — таинственная мера Боли и любви. Тайная жизнь одиноких деревьев полна Шёпота, шелеста, полупрозрачного гула… Словно в забытый колодец душа заглянула И не увидела дна. Там, в глубине, обретая родные черты, Имя и голос, одежды из ветра и света, Что-то волнуется, плещется, ищет ответа — И осыпается белой пыльцой с высоты. Очи деревьев темны и замкнуты уста — Небо своё обживают они бессловесно. Нас прижимает к земле многозвёздная бездна Их, словно мать, поднимает к лицу высота. Это они, погружаясь по грудь в забытьё, Как невода, заплетают немыми ветвями Чистое, гулкое, неумолимое пламя — Нежное и невесомое пламя Твоё. Покуда нет в тоске таинственного брода, Пока она стоит, как тёмный океан, И ты на берегу, и так проходят годы, Тебя из тишины зовя по именам — Покуда нет в тоске ни паруса, ни лодки, И скользкого бревна не вынесет прибой, И все слова пусты, и все надежды кротки, И ты на берегу, и только Бог с тобой — Покуда нет в тоске рассвета и заката, Зелёный сумрак сна и каменная гладь, Всё кажется: тебе какой-то смысл загадан, И если ты его сумеешь отгадать — Как посуху пойдёшь! И только Бог с тобою, Когда из глубины, незримые почти, Проступят как прожгут пучины под стопою Диковинных существ холодные зрачки… На острова травы, в зелёные астралы! И тихой жизнью жить, и умирать, как травы. На острова травы, на острия печали, Где вечности река, и мы в её начале: Туманные поля, молочные ложбины. Мы позабыты здесь и навсегда любимы За тихую мольбу, за шелест бессловесный Над звёздной пустотой, над золотистой бездной. Не слово, но ему предшествующий ветер Проносится во тьме, и кто из нас ответил — Тот зиму простоит и оживёт весною Соломкой золотой, свирелькою сквозною. Смотрите, спящие, смотрите же, Как звон гуляет в граде Китеже, Расшатывая окоём В смятенье яростном своём! Смотрите, если вы не слышите, Как волны, молниями вышиты, Идут и падают внахлёст На берег, полный сбитых звёзд! Звон поднимая до Всевышнего, Беззвучно ратуя: услышь его! — К востоку обратясь лицом, Звонарь раскачивает сон. А наяву гуляют ордами, Глумясь над спящими и мёртвыми, И голь не срам, и стыд не дым, И веки тяжки — невподым… Сквозная память, тайная беда, Извечное кочевье в никуда. Бессонницы зелёная звезда Бессмысленно горит в пустых осинах, И низко-низко виснут провода Под тяжестью вестей невыразимых: И острый скрип несмазанных колёс, И полуптичьи окрики возничих, И сладковатый вкус кровавых слёз, Из ниоткуда памяти возникших, И слабый крик младенца, и плащи, Трепещущие рваными краями, Безмолвно раздувающие пламя Нощи… Ты знаешь всё. Раскрыты небеса, Как том стихов, и смятые страницы  Сияют так, что прочитать нельзя, И силятся вздохнуть и распрямиться.

г. Челябинск

Иван Зорин Снова в СССР

Перепелиные яйца

Глухо вскрикнула птица и, захлопав крыльями, тяжело снялась с ветки. Распластав руки по коромыслу, мимо огороженных могил проплыла деревенская баба. «Надо же, толстуха, — поглядел ей вслед Егор Бородуля, — от неё, небось, и зеркало трещит.»

И решил, что день не сложится.

«Дурная примета, — прочитал его мысли Корней Гостомысл, — вёдра-то пустые…»

Они лежали под развесистой липой и считали падавшие сверху жёлтые листья.

«Хочешь спать — не прислушивайся к шорохам», — осадил его Егор. Но обращался он больше к себе: «Всю жизнь не загадаешь, как будет, так будет.»

И, вынув из кармана гребень с набившейся перхотью, стал вычёсывать упрямые колтуны.

Корней вздохнул: «Мне иногда так кажется…»

«Когда кажется, крестятся», — беззлобно вставил Егор.

Корней закашлялся, поднеся кулак, покосился на могильные кресты, о которые чистили клюв чёрные грачи.

«Да нет же, послушай, мне иногда кажется, что у каждого есть кто-то наверху, ангел или двойник… — сняв кепку, он погладил лысину. — Двойник этот живёт вместо нас — любит, творит, мыслит, по желанию едет то на юг, то на север, ставя перед собой ясную цель. А мы, как тени, лишь безотчётно повторяем его движения, и оттого жизнь представляется нам чередой бессмысленных поступков.»

«Ну ты, философ, может, заткнёшься…» — сплюнул Егор и, дёрнув чуть сильнее густую шевелюру, вскрикнул от боли.