Журнал Наш Современник №11 (2003)

Стоимость одной полосы формата А-4 десять тысяч рублей.

Дополнительный тираж оплачивается отдельно по расценкам типографий.

Возможно издание спецвыпусков.

Валерий Ганичев • Гагарин называл меня "идеологом"... (Наш современник N11 2003)

Валерий ГАНИЧЕВ

Гагарин называл меня “идеологом”...*

“Комсомолка”, декабрь 1980 года

Атмосфера сгущалась. Ощущая это, я решил поехать в загранкоман­дировку, явно последнюю. В ФРГ после скандала вокруг Генриха Гуркова, которому Комиссия партконтроля ЦК партии предъявила обвинение в непра­вильном расходовании средств, собкором “Комсомолки” стал бывший до этого зав. отделом рабочей молодежи Юрий Макарцев. Конечно, никакого загранич­ного корреспондентского лоска у него не было, и претендующий на зарубежное представительство клан мгимошников всячески это подчеркивал. Геннадий Янаев, сам забредший в КМО из провинциалов, покровительственно и даже сочувственно называл его “наш уголовничек”, судя по всему, не за его короткую стрижку, а за отделенность от “профессионалов-международников в законе” и за крепкую хватку. Макарцев был довольно корректен, принимая нашу делегацию. А в делегации кроме меня был журналист Голиков. После обильного возлияния он высказал кровную обиду, что в свое время я не напечатал его “Рихарда Зорге” в серии ЖЗЛ. Фигура Зорге находилась в ведении КГБ-шников и ГРУ-шников, и они сами определяли, кто будет писать о разведчиках и кого им из своих собратьев печатать. Делалось, конечно, это посредством обязательного отзыва из пресс-центра КГБ. Голиков злился и всю дорогу в отмщение пытался меня подпоить, да и в прочем “патронов не жалел”.

Бонн, Франкфурт, Гамбург, Кёльн. Посещение газет, молодежных органи­заций, созерцание Кёльнского собора и знаменитого Гамбургского туннеля и района Рекабарена, где на улицах стояли сотни торгующих собой женщин.

Сегодня это — принадлежность демократической Москвы. А тогда у меня эта Дантова картина преисподней вызвала ужас и глубокое сочувствие к этим, как считалось, “жертвам капиталистической системы”.

Поездка закончилась, я вернулся в притихший, словно затаившийся, коллектив “Комсомолки”. Встречал меня один Юра Медведев, замы на всякий случай отодвигались. Шел съезд писателей России, я был туда приглашен, попал и на его заключительный прием во Дворце Съездов. Поговорил с несколькими писателями и подошел к центральному столу, где стояло все писательское руководство. Ровно и благожелательно поздоровался Марков, мимоходом Михалков, радушно Бондарев и Верченко. Я раскланялся со стоящим особняком секретарем ЦК по пропаганде Зимяниным. Он же, как будто продолжая прерванный разговор, напористо и довольно резко выпалил:

— А вы что, считаете, что ЦК вам не указ?

— ??

— Вы что, считаете, что вам не обязательно считаться с указаниями ЦК?

Я, ощущая надвигающуюся грозу, попытался объясниться:

— Ну почему же, Михаил Васильевич? Где это видно?

— А вы не прикидывайтесь пай-мальчиком. Зачем развернули кампанию по дискредитации Краснодара, Ставрополя, Чечни, Северной Осетии? Вы что, хотите доказать, что у нас в стране есть коррупция? Что это наша главная опасность?

— Ну, Михаил Васильевич, ведь и у прокуратуры есть факты...

— Нечего выхватывать фактики. Вам надо оставить газету. И вообще, вы бросьте эти ваши русофильские замашки. Опираетесь только на одну группу писателей.

Тогдашнее руководство все больше беспокоило разрастающееся русское самосознание как главная опасность для наднационального коммунистического глобализма.

Зимянин пожевал губами и без всякого перехода сказал:

— Мы вас не выгоняем. Просто возраст пришел (я подумал, что почти все главные до меня были старше и возраст аргументом не служил, когда их меняли или выгоняли).

— Мы вам предлагаем Научный центр в ВКШ или “Роман-газету”.

Хотя я и ждал расправы, но все-таки это было неожиданно. Зимянин, наверное, это понимал и внешне примиряюще еще раз повторил:

— Мы вас не прогоняем, — затем предупредил: — Не жалуйтесь только никому. Возраст пришел. Завтра позвоните.

Что мелькнуло в его голове: член ЦК Шолохов или стоящие рядом писа­тели? Или прорывающийся во власть Черненко, проявляющий симпатию к “Комсомолке”, ленинградский Романов, или однорукий сталинист, помощник Генерального Голиков?.. Не знаю.

Я и не собирался никому жаловаться. Хотя борьба за русское начало во властных и политических структурах для меня заканчивалась, никто не мешал пока мне осуществить ее в других местах.

Возможно, литературное поле было самым лучшим из них. Я уже почти двадцать лет сам был как бы его частью, знал многих писателей, с недругами был терпим, не допуская вульгарного отрицания или хамства (хотя иногда хотелось кое-кого послать и подальше).

Мы стояли на виду у всех с наполненными шампанским бокалами. Маленький, ершистый человечек уже решил (хотя я и понимаю, что у него были указания) мою судьбу. Я, с выработанной за многие годы выдержкой, размеренно кивал головой и уже думал о будущей неспокойной и опасной жизни. Так и завершался мой коммунистический, издательский и газетный период жизни. Вырубался комсомольский “вишневый сад” на виду у “литературной общественности”. Правда, об этом еще никто не знал. Отныне я не был отчужден от своего народа внешними регалиями: должностью, машиной, “вертушкой” и даже так называемой “кремлевкой” (хорошие продукты по себестоимости), за которую было стыдно, но от которой никто не отказывался.

Отошел я от Зимянина спокойно. Подвыпивший поэт Володя Фирсов с главным редактором “Молодой гвардии” Анатолием Ивановым остановили меня у своего стола и предложили выпить за добрую беседу, которую видели все писатели:

— Мы любовались вами, двумя умельцами, — как всегда, прифыркивал Фирсов, — так внушительно вы стояли и говорили вместе. Власть все больше уважает нашего брата.

Я покивал головой (... да, уважает...) и поехал в “Комсомолку”: надо было освобождать сейф.

Дома жена Светлана, имея опыт своей семьи тридцать седьмого года, сразу предложила освободиться от лишних бумаг и согласилась со мной, что надо идти в “Роман-газету”. Это литература, и возможность защититься от преследований тут больше, чем в “Комсомолке”, тем более в комсомольской школе. Звонить друзьям, дабы не ставить в неловкое, а то и опасное поло­жение, не стал. Позвонил лишь Мелентьеву. Он коротко ответил: “Знаю. Звони Стукалину”. Я набрал по домашнему телефону номер Бориса Ивановича и сказал, что Михаил Васильевич предложил пойти работать главным редакто­ром в “Роман-газету”: “Прошу Вашего совета”. Стукалин коротко, как и Мелентьев, сказал:

— Знаю. Если вы решите, буду рад.

Два последних слова я не воспринял как вежливость. При случайной встрече с Егором Исаевым рассказал о ситуации, тот по-исаевски протянул:

— Мила-й, иди не раздумывая!

На душе стало чуть-чуть теплее. Хотя сердце пошаливало. Добрый наш доктор из правительственной поликлиники предложила лечь в больницу. Она-то знала, что завтра, болей не болей, пропуск отберут. Я и лег сначала в больницу на улице Грановского, где уже несколько раз лечился, где много часов беседовал с Шолоховым, Папаниным, адмиралом Кузнецовым, Валентиной Терешковой и другими интересными людьми советской эпохи. Теперь было не до бесед. Я решил, не теряя ни минуты, не давая расшалиться нервам, приступить к написанию романа об освоении Россией Причерно­морья, строительстве Черноморского флота, об адмирале Ушакове и о моем родном Николаеве, где, собственно, четверть века назад и зародилась эта идея — написать исторический роман.

Роман как-то сразу приобрел наступательное название “Росс Непобеди­мый”. Впоследствии профессор Александр Иванович Овчаренко сказал:

— Валера, и с таким названием ты хочешь, чтобы они тебя любили?

Но до непобедимости было еще далеко. Перед Новым годом пришли Борис Пастухов и Гена Селезнев. Принесли шикарный букет роз и объявили, что редактором “Комсомольской правды” будет Селезнев. Гена опускал глаза, а я был доволен. Мне казалось, что он будет продолжать русскую патриоти­ческую линию. К сожалению, он со мной больше в те годы не встречался. Десятилетие спустя, когда его в период перестройки выгнали из “Комсо­молки”, он сказал, что ему со мной строго-настрого запретили встречаться. В отделе пропаганды сказали четко: чтобы “духу ганичевского” больше не было в “Комсомолке”.

НАЧАЛО. 1978

А ведь все начиналось в 1978 году. В “Молодой гвардии” неожиданно появился первый секретарь ЦК комсомола Борис Пастухов, порасспрашивал о книжных делах, а потом без обиняков сказал:

— Валерий, надо, чтобы ты пошел главным в “Комсомолку”. Корнешова уже освободили, он спивается потихоньку.

Разговоры о моем “выдвижении” ходили уже давно, я похмыкивал, зная аппаратную привычку пристраивать на освободившиеся места известных лиц, и вот тебе на: предложение первого секретаря — это, конечно, не фунт изюма. Отказываться надо умело и с весомыми аргументами. A в том, что надо отказаться, сомнений не было. Я и отказывался: в газете не работал, считаю это занятие сугубо профессиональным и, кроме того, суетным, а я люблю дело обстоятельное, стратегическое, с длительной подготовкой к выпуску книги. Пастухов все аргументы отверг.