Журнал Наш Современник 2007 #7

Но вот Тулипин попал в руки к Макару. Тому, видно, захотелось чего-то еще. Макар завел руку Тулипина назад, так что он согнулся.

–  Ну и щуплый у тебя зад, Тулипа. Кто хочет поставить автограф?

Девятиклассники вошли во вкус, и многие почти сразу провели подошвами кроссовок по согнувшейся спине от воротника до поясницы, оставив на синем пиджаке серые длинные полосы пыли. Через некоторое время на всем костюме - и на пиджаке, и на брюках - трудно было найти чистое место.

Какой-то четвероклассник или пятиклассник подбежал к Аспиранту и, хватая его за руку, запальчиво спросил:

–  А если он вам сдачи, сдачи даст?!

Аспирант, глядя на ребенка, засмеялся и ласково ответил:

–  Он чрезвычайно воспитанный человек.

То, что сказал пятиклассник, услышал и Тулипин. Но слова "дать сдачи" прозвучали для него чуждо, неестественно и наивно. Все равно что остановить мчащийся по шоссе самосвал. И в то же время они задели его. В них слышалось что-то давно позабытое, очень хорошее. Но чувство это

7*

удержалось всего несколько секунд, будто кто-то далеко-далеко махнул Ту-липину платком. Махнул несколько раз - и всё.

В руках Макара чувствовалась такая сила и ловкость, что Тулипин ощущал себя не человеком, которого Макар держит за руку, а мотыльком, которого схватили за крыло.

Звонок словно буравил дырку в голове.

–  Макар! Отбой!

–  Тулипа, ты только в класс в таком виде не ходи. А то начнется: кто? где? когда? Иди, отряхнись в туалете.

Когда Макар отпустил его руку и все они, все эти очень сильные и ловкие парни наконец-то пошли от него прочь, Тулипин не чувствовал ничего, кроме огромного облегчения и большой благодарности школьному звонку и вообще миру за то, что он дал ему передышку.

В эти минуты, когда можно было свободно вздохнуть, когда рядом уже никто не стоял, в эти минуты не думалось о следующей перемене, в душе было только облегчение.

Тулипин вспомнил, что так и не нашел одежды, учебников и тетрадей. Конечно, все или почти все надо искать в кабинете географии. Но там уже другой класс. При этой мысли Тулипин почувствовал волнение. Он забыл о том, что весь в пыли. Он боялся зайти в чужой класс, представляя, как незнакомые глаза, целое море чужих глаз, смотрят на него, представляя так ясно, что несколько раз напряженно сглотнул.

Подняв легкий портфель, Тулипин направился в туалет и только там как следует рассмотрел следы нашествия, казалось, целой армии подошв на его брюки и пиджак. Он стоял посреди умывальной в растерянности, даже не пытаясь отряхнуться. Туалет в таком виде он посещал не в первый раз. У него появилось такое ощущение, будто на сердце сверху положили подкову. Очевидно, это ощущение бывает у доброй старой собаки, которую просто так, спьяну, побил хозяин. Старая добрая собака забирается в дальний угол и при этом совсем не скулит, а просто смотрит на противоположную стену остановившимся, бесконечно долгим взглядом.

Тулипин открыл кран умывальника и отдернул руку - от обыкновенной холодной воды он почувствовал чуть ли не режущую ледяную боль в пальцах. Он поплевал на ладони и стал машинально стирать пыль. Он тер рукой штанину, и его обессиленной, загнанной душе хотелось чего-то теплого, согревающего. И мысли Тулипина сами потекли в сторону мягких, милых-милых, нежных черт овального лица с высоким белым лбом, того лица, на которое трудно не смотреть. Но стоило этому родному лицу заметить взгляд Тулипина, он, словно в шоке, вздрагивал, мгновенно отворачивался, и сердце, казалось, было уже не в горле, а в самой голове.

Тулипин, стараясь достать послюнявленными руками до нижней части брюк, с такой силой вдруг захотел прижаться своим лбом к коленям Жени Белозеровой, старосты класса, что ему стало невмоготу.

Для Тулипина она была самой большой мукой, гораздо большей, чем любая перемена. Он прекрасно видел, что Женя презирает его, как и большинство девушек. Тулипин вспомнил, как она давала ему три дня назад поручение в счет общественной работы. Она говорила и старалась не смотреть на него, как стараются не смотреть на обгоревшее зарубцованное лицо. А ему тогда казалось, что он умирает. Он чувствовал себя как рыба на песке, которая мучительно глотает ртом воздух. Тулипин ненавидел тогда всего себя, он молил Бога, чтобы Женя поскорее ушла. Хотя она говорила с ним всего несколько секунд, в этих секундах было все: и боль, и огненный стыд, и любовь, и сознание своего ничтожества, и тонкая-тонкая соломинка.

Сейчас Тулипин никак не мог оттереть следы кроссовок так, чтобы не было заметно. Он выпрямился, решив, что не все ли равно - грязный он или чистый.

Тулипин чувствовал острый запах уборной, нецензурные надписи на грязных стенах словно старались перекричать друг друга, на полу разлилась огромная лужа. Тулипин смотрел, дышал и при этом не испытывал желания побыстрее выйти в коридор. Для него на земле почти не существовало места,

где бы он чувствовал себя "на месте". Классная комната? Нет, она принадлежит Гераклу, Аспиранту, Макару. Коридор? То же самое. Актовый зал? Он такой большой, много школьников из других классов, много чужих, знающих себе цену парней и девушек, и Тулипин просто стеснялся там появляться. Кинотеатр или автобус по той же причине приводят его в трепет. Даже просто на улице от взгляда прохожего ему делается не по себе, и он отводит глаза. А здесь, где он сейчас стоит, никто не выкручивает руки, некого стесняться, здесь он наконец-то предоставлен самому себе. И еще существовало, пожалуй, одно объяснение тому, что Тулипин не спешил выйти из уборной. Постоянно его телу и сознанию приходилось выносить что-то плохое, что-то мерзкое, что-то противное. И тело, и сознание мало-помалу стали воспринимать это, как домашняя лошадь воспринимает тяжесть наездника, уздечку, стремена, кнут. И невольно, не отдавая себе в этом отчета, Тулипин чувствовал: все плохое, все противное, мерзкое - это, прежде всего, для него, а потом уж для других. По какому-то неведомому закону ему полагалась ежедневная порция чего-то плохого. Поэтому запах и грязные стены воспринимались им не так остро.

Тулипин вспомнил, как в прошлом году (он точно помнил, что это была пятница, как раз кончилась алгебра) они, восьмиклассники, в большинстве своем окружили учительский стол, чтобы разобрать тетради с контрольными и побыстрее узнать оценки еще до того, как их будут объявлять. Тулипин никогда не стремился быть там, где находилось много одноклассников, и остался сидеть на месте. Он видел, как Женя тоже встала и пошла к учительскому столу. Сумасшедшая мысль мелькнула в голове у Тули-пина. Он вскочил и чуть ли не перепрыгнул средний ряд. В мозгу стучало одно: быстрее, быстрее, быстрее! Парта, за которой только что сидела Женя, была пуста - соседка тоже решила узнать оценку. Тулипин мгновенно опустился на Женино место, и сердце радостно забилось: Тулипин почувствовал то, что хотел - сиденье еще оставалось теплым. Сейчас, в уборной, когда он вспомнил об этом, то подумал: а будет ли у него когда-нибудь жена? Если не Женя, то какая-то другая хорошая девушка? При этой мысли он ощутил себя кем-то вроде горбуна, глухонемого или безногого инвалида. Нет, у него никогда не будет жены. Это небесное слово "жена" ему захотелось шептать, чтобы насладиться хотя бы словом. Тулипин не верил в то, что на него когда-нибудь обратит внимание девушка или женщина, но именно от этой заказанной ему радости, от отсутствия каких-либо надежд сердце до краев наполнялось нежностью, не высказанной в слове, не выраженной в прикосновении. Приходилось носить в себе эту нежность, и только фантазия приносила облегчение. Вот и сейчас Тулипин представил, что Женя сидит у него дома в продавленном кресле, что-то читает, а он смотрит на нее и знает, что смотреть вот так, очень близко, можно бесконечно долго - сколько захочешь. Можно что-нибудь спросить у нее, и она ответит, и при этом взгляд у нее будет чистый, прозрачный, вовсе не такой, как в прошлый раз. Потом она захочет пить и попросит принести чаю, попросит именно его, и он с радостью принесет. Ей захочется посмотреть телевизор, и она будет смотреть фильм не с кем-нибудь, а именно с ним. И все время она будет говорить с ним - именно с ним. А может быть, он скажет что-нибудь "такое", и она засмеется. Но главное - она будет близко, близко и никуда не будет удаляться. Тулипин радовался, веря своей фантазии. Если бы он время от времени не верил в то, чего нет, он бы сошел с ума.

Сила фантазии внезапно иссякла, и реальность ворвалась в сознание, будто кто-то рядом разбил тарелку об пол. Царапнула мысль: сколько до перемены? Тулипин взглянул на часы. Плохо. Перемена всегда гораздо длиннее, чем урок. И сейчас опять, все опять, опять они… Аспирант - такой, что от него никуда не денешься, никуда не спрячешься, сильный и ловкий Макар, Гера, который опять начнет, опять начнет, а Макар будет держать его за локти, а Аспирант чего-нибудь еще станет делать. Господи, ну почему так быстро прошел урок?

Тулипин вдруг почувствовал, что больше не может. Сколько таких перемен, от звонка до звонка, было в его жизни? Кажется, что жизнь и есть

одна сплошная перемена. Эти десятиминутки, и большие перемены, и пятиминутки, как гирьки для весов, их все время становилось больше, больше, они сталкивались одна с другой, их общий вес рос, рос, рос и вот превысил крайнюю отметку - дальше уже нет никаких делений. Дальше вообще ничего нет. Тулипин увидел лица, руки Макара, Аспиранта, Геры, Шефа, Ле-хи, Геракла и понял, что на этой перемене они сделают ему так больно, так плохо, что он умрет.