Журнал "проза сибири" № 1995 г.

Он летел часто и обильно. Кедры и пальмы покрывались густым одеянием. Только это совсем не было похоже на зиму и Новый Год. Это было похоже на то, что все очень страшно. Это все заглушало боль, но не лечило.

Я стоял, время от времени стряхивая пепел с головы и плеч, и ждал — что же еще будет?

А дальше вдруг неожиданно для всех грянула музыка. Нет, не музыка, а землетрясение.

Тот бесконечный, фундаментальный фортепьян, на котором держалась наша плоская горе-земля, со всеми ее мифическими слонами, людьми, правдами, руками, полными ласк, глазами, полными слез, устами, полными лжи; тот бесконечный фундаментальный молчаливый фортепьян не в силах был больше молчать и заиграл сам собой.

И это была божественная музыка, гораздо сильнее человека и всех его творений. Эта музыка доходила до неба и грозила ему. Музыка, которую ни описать, ни слышать человеческому уху было невозможно, сотрясала неустойчивую плоскую Землю. Она дрожала и вибрировала в предконечной судороге.

Пепел повсюду осыпался. А под пеплом уже не было никакой основы. Все истлело. Осыпались в жалкие кучки кедры и пальмы, столбы и решетки, ларек и очередь.

Все осыпалось. И только эти две фигуры — моя и ее — все стояли, все протягивали друг другу руки и никак не могли дотянуться.

1993

Андрей Измайлов ВИЛЛС

1

А я как раз тогда купил тюльпаны. Вернее, не тюльпаны, а шел я в гости. Правда, в гости она меня конечно не звала. И моя, как я полагал, будущая теща убедительно говорила про библиотеку, про всего две недели до вступительных, про „как с утра, так не поднимая головы в библиотеке". А потом я слышал в трубке шепот: „Еще скажи — вечером я у портнихи". Тогда я бил челом в телефонную трубку — мол, в какой хоть библиотеке?! И давал отбой, когда они начинали шепотом совещаться между собой.

Вот тогда я и пошел к ней в гости. Нет... Еще до того я в этой самой будке пачку сигарет нашел. На приступочке телефонной чего только не оставляют! Самвел там однажды авторучку с золотым пером нашел. Да я сам однажды в такой будке свой портфель забыл. И не нашел потом. Кому он понадобился?

А тут — сигареты! Всего семь штук в пачке, но тоже могут пригодиться, если я сейчас к ней в гости.

Брюки дома надел белые и пошел. Думаю, появлюсь со скорбным лицом и сигаретой. Нервно так... Вот интересно — на ее реакцию посмотреть!

Донес свое скорбное лицо до скамейки, которая напротив подъезда, и сел. Нет, не пойду в гости! Там Гливанна. Зачем ее во вранье уличать? Подневольное же вранье. Она меня потом невзлюбит очень. А с тещами надо хорошие отношения поддерживать. Пусть даже с будущими.

И вот я сижу, смотрю на дверь ее подъезда. Снег тополиный летает и на мою причесанную голову оседает. Голуби грумкают. В лужу посмотрелся — пух на голове. Как в пионерском лагере. Когда подушками из-за Томки подрались.

Нас тогда двое с Самвелом было, а их из первого отряда — орава целая. Это давно очень было, еще в шестом классе, еще когда я из Баку не уехал. А потом меня вожатая на всю ночь выставила на веранду. И Самвела. Как будто мы начали!.. Ну, простояли, за животики похватались, друг на друга глядючи — в перьях подушечных.

Вот такая точно физиономия. И никакого горького мужского упрека в глазах нет. В общем, не то, что нужно. Не загрызет Вику совесть. Я тогда стряхиваю с головы весь пух. Опять в лужу смотрюсь — тщательного пробора как не бывало. Тогда так! Зубы стискиваю, глаза делаю „зарежу, зараза!" Мне Самвел показывал. Он так Томку очаровывал... И достаю еще сигареты. Те самые. Они индийские. Пачка желтая с красным. И написано — „WILLS". Сойдет. Внушительная пачка. Достаю штуку. Поджигаю. Кисло, противно. Тоже сойдет! Чем противней, тем больше к моему настроению подходит.

А Вики все нет. Намучился с этой „виллсиной", щелкнул в урну. И урна потихоньку дымить начинает. Я сижу со стиснутыми челюстями — они уже ноют. Надоело страдать. Думаю: когда урна перестанет дымить и полыхнет, то пойду. Загадал. А она не полыхает. Не мотоцикл же...

Это тоже давно. Тоже в Баку. Самвел устроил. Тоже пух тополиный был, но намного больше. Самвел спички чиркал — в этот пух бросал. Сразу „пых-х!“ — волной проходило. И нет пуха. Даже пепла нет. Там сосед наш, Иса-бала, мотоцикл поставил, и с мотоцикла натекла лужица, горючести разные. С тополей сыплется вокруг и везде. В эту лужицу тоже. Самвел совсем даже в другую сторону спичку бросил. А волна пошла — и сразу „пых-х!“ Он, мотоцикл этот, прямо как в кино горел. Самвел тогда три дня у меня ночевал. Потому что Иса-бала у Самвела дома три дня ночевал, поджидал.

Ну, ладно! В общем, урна — не мотоцикл. Густой дым уже валит, а огня нет. Тут еще судорога. Сигарета кислая, зубы стиснуты — вот судорога меня за челюсть и схватила. И... Вика выходит наконец-то из подъезда, авоськой размахивает.

Я встаю и иду к ней. Медленно. Внушительно. Подхожу, а у нее на лице: „Ну и что?!“ Вроде как не она мне два часа назад посредством Гливанны по телефону врала. Я стою, рта разомкнуть не могу, судорога не пускает. Только глазами... Короче, „зарежу, зараза!"

Она подождала немного и говорит:

— Ну и что?!

Я ей на авоську молча показываю. Мол, кто это с авоськой в библиотеку ходит?

— Не надо, — говорит, — мне помогать, пожалуйста. Она легкая! — издевается еще.

Самвел как учил?. Самвел учил, что тогда резко поворачиваешься и уходишь! Тогда она за тобой бежит и кричит: „Не буду больше!" Подействует? Не подействовал же взгляд. Это не Томка, не Баку.

Точно! Не подействовало. Вика не кричит: „Не буду больше!" Она мне Э спину говорит:

— Урну чтоб потушил! Пожара нам только не хватало! — И уходит, размахивая авоськой.

А я смотрю на свою скамейку — к ней листочек прилеплен.

Написано: „АСТАРОЖНА! АКРАШЕНА!"

Та-ак! Красиво я сзади смотрелся, когда по самвеловским наущениям резко поворачивался к Вике спиной!

Начинаю себе шею вывертывать, назад заглядывать — чисто, не полосатый совсем. Брюки такие же белые. Только уже мятые немного. Скамейку потрогал — если покрасили, то как я раньше не заметил?! Не в кинокомедии же!... Нет, сухая скамейка! Шуточки дурацкие! Да еще с ошибками... Ручку достаю, исправляю. „А" на „О". И там, и там, и там.

Из урны по-прежнему дым валит. Подбираю консервную банку, скребу ею по луже, иду тушить. Все-таки Вика попросила... Ну, будем считать, что попросила. Подхожу к урне и вдруг слышу — Самвел говорит:

— Папробуй толька!

Ничего не понимаю — кругом никого нет! Жара. Все попрятались. Самвел вообще в Баку. Но говорит откуда-то... Я тихо кричу:

— Самвел?!

— Ада, какой Самвел?! — говорит урна.

Тут из дыма появляется кто-то непонятный. Голова, плечи, руки. Остальное — вроде как в урне. И полупрозрачный. Не в смысле одежды, а в смысле насквозь. Такой... Хоттабыч. Только без бороды, просто небритый. И зубы через один — золотые. Кепка на нем — „аэродром".