Журнал "проза сибири" № 1995 г.

— Н-но-о-о, Гнедко.

— Не дай Бог, если с пьяной рожей домой заявишься,— пригрозила мужу Марфа. — На кума не погляжу... Эй, Костя, а у кого поросят-то брать собрался там?!

— У Гринчучи-и-хи!

Марфа еще раз погрозила отъезжающим — теперь им банкой помахав, и вернулась в дом.

Плато, на котором густо построилась Ялань, глубоким логом отделено от косогора, где расположилась дюжина крепких изб, в том числе и пятистенник Меньшиковых. По логу вихляет речушка Куртюмка. От дождей Куртюмка разлилась, так что не везде ее теперь и преедешь. Сразу от дома Семен свернул с обычной дороги и направил Гнедка к одному из бродов. На спуске ноги Гнедка юзят по мокрой траве, а потому переступает он медленно и осторожно. Колоколец отмечает каждый его шаг.

Костя успокоившимися пальцами скручивает цигарку. Семен поправляет под собой дождевик. Поправил. И говорит:

— Я слышал, родня твоя в городе дом купила.

— Купили, мать бы их,— отвечает Костя. — Переберутся скоро, куркули.

— За чё ты не взлюбил-то его так? — не в первый уже раз спрашивает Семен, зная, что друг на это скажет.

Друг говорит:

— А за что же, интересно, мне его любить?.. Родня, называется. Ты вот мне чужой будто, а я пришел к тебе еле живой и подлечился, так? А этот... начальство медовухой потчует до усмерти, а мне на красенькую даже — не было, чтоб одолжил. Не чё уж там, а — одолжил! А чтоб на белую, уж я молчу. Где-нибудь будешь лежать, подыхая, не подойдет и капли не нальет... Другой бы, я как полагаю, приехал с пасеки бы, всё же ведь свои, коня бы не успел распрячь, и первым делом бы к тебе: на, Константин, битончик, мол, опохмеляйся на здоровье, а хошь, мол, дак давай и вместе — ну дак как же!., уж не битончик бы, хошь литрочку... пусть бы понюхать бы хошь — и то приятно. Захлебнуться бы ему ею, утонуть бы в ней или начальство отравить, чтоб посадили, чтобы в тюрьме от горя помер. Ей-богу бы, Семен, не пожалел. Пришел бы на его могилку и напакостил бы, напакостил бы да еще и растоптал бы, — и Костя свисающими с телеги ногами продемонстрировал, как это сделал бы. —И Агафену — ту испортил — глотка не выклянчишь, морду сквасит, будто у нее не стаканчик просишь, а хрен знает чё... А я ведь с ней нянчился, света белого в детстве не видел.

— Хэ... вон чё... вон как... хэ... ишь чё!

— Ага, сходил бы и напакостил.

— У-у... А как она? — спросил Семен. — Есть в ней градус какой? Или так себе, пустая?

— В ком? — не понял Костя.

— Да в бражке Марфиной.

— A-а, е-е-есть.

— Но?!

— Еще какой.

— А я вечор, тайком от Марфы... она спит, а я... отведал — чё-то ничё.

— Ну-у, что ты, парень, е-есть.

— Да-а?!

— Толковая брага. Шею стал чувствовать. А утром... думал, совсем уже конец — хошь, чтоб не ждать, дак удавись. И, как на грех, нигде ни капли... и без греха-то — никогда... Со всех бутылок слил, а кого там — напёрсток, да и то выдохлось... Одна голова: шагнул туда — мозги на ту вроде сторону, шагнул сюда — они на эту... как шевяк в проруби, ага. А тут еще и Манька — ночью задницу грелкой оттаивала, все и мёрзнет пашто-то, а грелку на пол возле кровати, как согрелась, бросила. Попить поднялся — и остолбенел: ну, думаю, в похмелье-мать, откуда жаба в моем доме? Снова, ли чё ли — мысль такая — в болоте где заночевал? Аж замутило... но, а тут — ни капли! Можешь представить или нет?

— Хэ.

— Брага толковая.

Приятно было, по всему видно, слышать эту похвалу Марфиной бражке для Семена, к тому ж еще от знатока такого.

— Славная,— продолжал знаток. — Умеет варггь, ничё не скажешь. Дак а пашто не медовуха? Ты же ее готовил вроде к Марфиному дню.

— Хо-о, вспомнил поп Пасху! С тобой же ведь всё пробовали помаленьку. Марфа хватилась, а там одна почти гуща. Ну, было ж реву, мать честная. Сама взялась варить, а рам-то путних нет— еще тогда пустил все в дело. Давай за бражку приниматься... та, что ты пил... А жбан в амбар. Ключ от замка — куда, хрен знал бы... Дак нет ведь, баба глупая. Я ж один черт... плаху откинул в потолке — и там. А ключ дала по-честному бы, может, не полез бы.

— Да,— подытожил Костя разговор,— тут уж закон, что против нашего у них умишко жидковат.

Спустившись с горы, побежал живее Гнедко. Колоколец заливался, что-то рассказывая Гнедку, а тот ушами лишь отмахивался: не верит болтовне колокольца. Из-под колес телеги и копыт коня вылетали комья грязи.

— Тише ты, холера! — очурывал его Семен. — А то всю морду залепило.

Перед Куртюмкой, косясь на возницу, Гнедко остановился.

— Давай, давай! — начали подгонять его оба седока.

Конь нехотя побрел. Семен и Костя приподняли ноги, остерегаясь воды, скрывшей ступицы.

— Куртюмка-то, смотри-ка на нее! И чё откуда! Так и напиться места не найдешь, а тут — тепло бы, дак купайся.

— Да, не Куртюмка, а Ислень.

— А где дорога, там чё, а!

— Там и в сухое-то лето... А ничего она... долбанула. Молодец Марфа. Не Марфа, а... прямо... Манька моя варит, варит, варит, варит, а всё как-то... не бражка, а... дуешь ее, дуешь — брюхо вон, как у Гнедка, а в голове, как... прямо... но, зато наутро во рту — как медведь ночевал. Тебе чё, так и ничего?

— Чу-увствую... Да я кого выпил-то — стакан разве.

В гору они соскочили с телеги и быстрым шагом, поспешая за Гнедком, пошли следом. На горе снова сели.

В Ялани шумно бродили стосковавшиеся по солнцу и ясному небу люди, толпились без дела у магазина. Мальчишки, прощаясь с теплом, катали по лужам самокаты, гудели, подражая тракторам и машинам. Десятка три мужиков собралось на Пятачке обсудить внешнюю и внутреннюю политику. Проезжая Пятачок, Семен и Костя поприветствовали „заседателей", с которыми расстались час назад.

— Вы это куда?! — поинтересовались с Пятачка.

— На Кудыкину гору! — ответил им Костя.

— Костю Марья из дому выгнала, а Семен его на Козий Пуп к Катьке-дурочке повез сватать! Ха-ха-ха!!

— Мне и с Манькой сил нет поиграть, а с Катькой — с той и вовсе — лом согнешь, а не подымишь.

— Ха-ха-ха!! — радуются на Пятачке.— Чё, фельдфебель не фурычит?!

— Отфурычил! — сообщает Костя.— Манька говорит: чё здря мертвого таскаешь, отрублю давай да свиньям брошу, всё польза какая!

— Ха-ха-ха!! — еще больше радуются на Пятачке. — Ох-хо-хо!!

Миновали Пятачок, проехали почту.

— Семен, у магазина тормозни,— просит заранее Костя.

— Курево взять? — спрашивает Семен.

— Курева хватит... Белую возьмем?

— Костя! — вскидывается Семен.— ни копейки, честно слово. Марфа утром все карманы вывернула.

— Да есть. Не надо.

— Но?! А поросята?

— Поросята — поросятами, а беленькая — та сама собой. За дурака-то не считай: я прокурору своему сказал, что поросята нынче по тридцатнику.

— Дак так и есть. Чё разве меньше?

— За двадцать пять у Гринчучихи.. правда, малюсенькие, как бобы.

— Чё, преждевременно?

— Да хрен бы знал... А мне-то — черт с ним.

— Ух ты! — пришел в восторг Семен от Костиной изобретательности.— И поверила?

— А с кем ты едешь и куда?.. Ты подожди, а я моментом.

Костя не по-литературному, а по-своему поздоровался с толпившимися на крыльце и возле крыльца женщинами и под их тычки протиснулся в магазин. А Семен подъехал к телеграфному столбу, слез с телеги и стал проверять упряжь, хлопая Гнедка по бокам и выдирая из гривы и хвоста репей.

— Конь. Смешное, брат, дело — ко-онь. Один — человек, но тут все ясно, другой — собака, третий — бык, а ты вот, парень,— конь. Смешно, смешно-о.

Гнедко заржал. Семен продолжил:

— Вот тебе и и-гы-гы. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человеческая, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост — тот бы... свинячий. A-а. Ну чё ли? Ишь какой гладенький, ишь, какой справненький. Эвон чё ты делаешь? Воду — ту разве что с Аркашкой бригадиру привезете. Смотри-ка, Тяжесть там какая. Не пашут же на тебе, не боронят... Ох и сы-ытай, ох и гла-адкай. Ну-ну. Рот бы тебе...