Журнал "проза сибири" № 1995 г.
Шрифт:
— Кто, кто!
— Путе... — Семен почувствовал, как лицо его залепило чем-то сырым и теплым.
—Пут-тёшественн-ннички! Свинья ты нескребанная! Заблудились малось! Я вот сейчас выведу вас! Я покажу вам сейчас, что это за деревня! Вы ее разом у меня узнаете, кобели приблудные! Пропойцы несчастные! Ухватом вот сейчас того и другого!
Семен выскочил из палисада довольно быстро, быстрее, чем в него забрался.
— Костя! Костя! Ты где?! Это...
Костин топот слышался далеко внизу.
С горы понеслось:
— Штобыч бы вас параличом распластало! Ноги бы вам повывертывать в темноте-то! Пьют, пьют — и всё никак захлебнуться не могут, проклятые! Я ему, вшивцу, к лету сёдня кепку новую
Семен на бегу вытирал с лица, нюхал и стряхивал с пальцев тесто, слушал, как Костя шумел впереди водой, и отрывисто, словно отбивал телеграмму, соображал:
— Кесто кислое — Кум любит оладьи — Кепка — Кепку жалко — Кур-тюмка — Вшивец — Костя уже переплыл —Конец света...
В Ялани запели петухи.
1976
Василий Аксенов
ПОКА ТЕМНО, СПИШЬ
Ничё еще, пока темно, спишь, а как светать стало, дак сетку прямо хошь бери, натягивай и в сетке спи. Другого выходу нет, ага.
Захар Иванович уж и тюлевой скатеркой лицо покрывал.
Да чё там тюлевая скатерка, смех один, ковда они, вертихвостки, и сквозь штаны дегтярные прокусят. Откуда их, лихорадок? С вечера вроде всех извел. И в той, и в этой половине, и на кухне с фонариком выходил тщательно — не оставалось вроде ни одной... А Матрене вон — той хошь бы хны... Вы только гляньте на нее... ты посмотри-ка, посмотри: спит, мать ее, и в ус не дует. Не поведет даже бровью. Они, заразы, ей по губам лазят, в норки забраться норовят, а она... хм, ну и порода. Ни клопы ей, ни мухи. Рой ос бы на нее, на колоду мшалую, или шершней. А ей хошь шершней, хошь весь зоопарк на нее выпусти, шило хоть возьми и шилом ее, дак один хрен, до времени глаз не растворит. Кожа, наверное, свиной толще. Да ни в како, поди, сравненье. Не кожа, а рогожа. Эвон чё. Это куда ж годится-то...
Пальцами ног ущипнул Захар Иванович сударыню свою за икру, а сударыня только глубже, словно помянула кого, вздохнула, но не проснулась.
Из такой кожи обутку сделай, дак износу ей не будет. Хм. Заорать, ли чё ли, что Зорька отелилась? Что сено с огорода увезли, что... Глупость. Тут хошь саму вместе с койкой на площадь вон на трех бульдозерах вывози да... Пусть дрыхнет, может, во сне чё умное увидит. Зверство, конечно, получается какое-то: мужика мухи зажрали, мучается по чем зря мужик, а эта туша... он как ноги-то расшеперила, как деушка. Не баба, а...
Ничего не пришло на ум, с чем можно было бы сравнить жену свою, и Захар Иванович с головой забрался под одеяло. Но скоро обнажил лицо.
Фу! Тьпу-у-у! Не баба, а печка.
Стянув с себя пропотевшую рубаху и разогнав ею назойливых насекомых, он укутал рубахой голову, а руки спрятал под подушкой.
Так-то оно лучше. От них же, пакостей-то этих, ну никак, хошь в подполье залазь. Собаки... да не собаки, чё собаки там, а штрафники какие-то, кровососы голодные. Никогда раньше такого, чтобы эти язвы кусались, не бывало. И от стариков не слыхивал. И отец, не помню, чтобы жаловался. Понанесло же кровопиек. А может, меняется все потихонечку: кто раньше не кусался, теперь кусаться будет; кто раньше так, тот теперь эдак? Глядишь, и с Матреной чё-нибудь переменится. Да это вряд ли, разве что в ширину еще раздастся. Китайцы, наверно, мать бы их в душу желтопятую, плодят там да распускают. Неровен час, что и болезнь каку растаскивают. Летают, жужат, верещат... а на лапах... гранаты...
Задремал Захар Иванович. Но пригрезилось ему что-то беспокойное: не то били его, не то задушить пытались — ездил он по подушке
укутанной в рубаху головой и сучил ногами так, что порвались штрипки на исподних. Одеяло сползло на пол, оголив его спину. И мухи тут как тут: насели, забегали, защекотали, то и дело впиваясь в тело мужика.Ох ма-а-ать честная!
Захар Иванович сорвал с лица рубаху, взглянул на часы, но стрелок не разобрал.
Да это чё ж тако-то, а! Матрена-корова-недоена, амбар увозят! Сено горит! Зорька слоном отелилась! Трусы твои с веревки воробьи утащили! Сдохнуть легче, чем спать с тобой на одной койке! С покойником — с тем и то, мать бы его, наверное... да тьфу ты!
Захар Иванович сорвался с кровати, включил на всю катушку „Альпиниста “, подаренного ему на шестидесятилетие соседом Аракиным, и принялся собирать разбросанную с вечера одежду.
„...Для жителей Дальнего Востока и Восточной Сибири... рывки руками и встряхивание кистями...“
Захар Иванович вспомнил вдруг своего старинного приятеля Кеху Бродникова. Приняв лишнего, Кеха безо всякой на то причины и без повода начинал размахивать, трясти, словно в судорогах, своими руками, вывертывать их и кричать при этом: „Я — Кеха Яланский! На меня где сядешь, там и слезешь! Чужого не возьму, но и своего не отдам! Кто в лес, а Кеха — в ельник! Лес рубят, а Кеха ползай, щепы собирай! Лежит — чужое, подобрал — моё!“ — и так без умолку, кого хочешь из себя выведет, и выводил.
„...Ноги на ширину плеч, руки в стороны...“
Где-то я такого видел? Точно такой же придурок... A-а, в Елисейске, на автовокзале, туалет — дак на двери. В Бородавчанске тоже вроде есть. Только те в шляпах. Может, и этот в шляпе? Не узнаешь.
Натянув Штаны, согнувшись и пальцами забравшись в штанину, расправлял Захар Иванович завернувшиеся до колен кальсоны.
Громше, громше ори, всех там собери, давайте уж скопом... Где она, гача эта проклятая... Матрена готова: и ноги вон на ширине, и руки в стороны, а чё дальше делать, и не расслышит, бедная. Да на гармошку, или чё там у тебя, дави пошибче. Силы нет, что ли? Или не покормили тебя перед этим?
Захар Иванович развернул наконец-то исподние и связал обрывки подвязок.
Куда ты гонишь, полудурок! Штаны застегну, тогда и присяду. Матрена, руки, человек тебе говорит, в локтях согни. Вишь чё, парень, ты ей одно, а она другое, ты ей —...руки, а она тебе — ноги. Такую и на туалете не нарисуешь. Вообще-то оба хороши вы. Сам, небось — рад, что не видно,— на табуретке расселся, а людей спозоранку кости ломать заставляешь. Хе-хе: согнуться, достать пальцами... с табуретки-то можно, а тут согнешься и не разогнешься.
Захар Иванович поднял с пола и бросил на кровать одеяло. Кинул взгляд на жену.
Пава, ядрена вошь.
Не выключив приемник, он вышел из спальни, затем, громко брякая рукомойником, помылся, высморкался в таз с ополосками и покинул дом.
С крыльца шумно разбежались курицы. И только петух, косясь на хозяина и переминаясь с ноги на ногу, то ли растерявшись, то ли — на риск свой и страх — вообразив себя храбрецом, остался на месте. Перышки у гребня медленно приподнялись, а один глаз его наглухо вдруг затянуло веком. С ходу хозяин ловко поддел птицу носком сапога и отправил ее вверх.
— Ты мне еще тут.
Получив помощь, петух залетел на забор и, словно только этого и ждал, сипло закукарекал.
— Проснулся, вспохватился, дурак голенастый. Поори, поори, харя пустоголовая. Давно уж топор по шее твоей плешивой плачет. Заткнись, тебе сказано,— Захар Иванович взял Матренину калошу и замахнулся.
Бог знает куда смотрел в это время петух, глаз ли его так и не раскрылся, но опасности он не заметил и продолжал притворно горланить, пока точно запущенная обутка не прилетела в бок ему и вместе с ним не упала за ограду.