Златая цепь времен

Я думаю, что первейшая обязанность художника есть обращение к «чувствам добрым». Художнику все доступно. Мне думается еще большее: именно художественность-то и предопределяет эти «чувства добрые». Мне ощущается здесь некое органически от художественности идущее то самое единство формы и содержания, о котором столь много говорили и будут всегда говорить. Разрешать же загадку будет каждый художник по-своему и не в теории, а на собственной практике, сам не зная (технически не зная), как он это «сделал». Говорил же Блок: «…я слышу музыку». Темно — и ясно сказано.

О древних: а знаете ли, что «древних» не было. Эти «древние» суть плод школярской фантазии. Это школяры вырастили особые породы людей: древний грек, древний римлянин, средневековый германец и т. д. Сейчас, кстати, произошло некое событие в мире мысли научной: физики и прочие «точные ученые» отвергли мнение о том, что неандертальский человек состоит в линии предков современного человека. Оказывается, по «точным расчетам» «точных ученых», что слишком короток по времени промежуток. Что за этот промежуток лет не могли произойти мутации, отличающие нас с Вами от неандертальца. Я не собираюсь делать из этого какие-то далеко идущие выводы, но уж тот факт, что ни пять, ни десять, ни сто поколений не могли изменить нашу породу, для меня очевиден. И опять я повторяю себе — «широк человек»! И посему нам суждено самих себя обманывать. И не столько мы богаты переменами, сколько жадны на моды, что ли.

Я еще кое-как помню изменения мод за мое время: укороченные узкие внизу брюки, затем — прямые длинные; затем — расширенные, затем — постепенное сужение и т. д. Острые ботинки носили в 20-х годах. Помню кое-что из женской моды. А вот осознание изменений внутренних… Ох, как тут трудно, как уследить за буйным движением всеми красками и всеми образами расписанного сознанья: то той стороной оно повернется, то другой и ни секундочки не постоит на месте. И куда-то несется, а ты, ловя его, стоишь ли, несешься ли, сам не знаешь. И только ощущаются руки, руки, руки, скользящие по гладкой поверхности в тщетной надежде поймать и остановить. Да, обязательно остановить, ибо это стремительное движение просто невыносимо… Видно, только художнику дано остановить (как бы остановить!) нечто свое собственное, которое в этом вечном хороводе стоит зримо, живо, будто звезда, раз навсегда прибитая к тому вечному своду — небесной тверди, который стоял над головами наших недалеких предков.

Так-то…

По поводу стихов Ваших. Меня самого тянут к себе описания природы. Века XVIII и XIX были способны давать эти описания в тонкой манере, в которой автор, сам себе того не задавая, заставлял читателя с собой соучаствовать в некоей внутренней, медлительной и поэтической подготовке к действию жизни. Пример — описания во «Фрегате Паллада» (Гончарова), книге, мною очень любимой. Второй пример, уже совсем иные описания у Гюго, особенно в «Тружениках моря».

Сейчас, чувствую, дело обстоит иначе. Кажется, сейчас будто бы описания такие допускает читатель лишь как своего рода повороты сюжета. Я вот, например, в «Повестях древних лет» и в «Руси изначальной» не то что старался, но как-то оно получалось, вкладывал в иные описания мировоззрение людей, их мироприятие. Было даже и так, что, описывая колоссальные богатства животного мира, окружавшего моих россичей, я думал об экономической стороне их быта, о том подспорье, которое, кстати сказать, совсем недавно еще имел русский крестьянин в охоте и в рыбной ловле. Это же не совет Вам! Это у меня так получается.

Но самое лучшее, что может быть, я недавно услышал от одного писателя. Он говорил, вернее, признался в увлечении разговором: «Когда я читал верстку, я думал — неужели это я сам написал!»

Вы понимаете, он писал вдохновенно — это большое счастье — и очень чисто передал свое ощущение: читал с интересом, будто бы не он и писал.

Вот этого не купишь ни за какие тиражи!

…«Слово о полку Игореве» написано вольным и ритмичным размером. В нем — медленный и тяжкий по силе своей топот народа, который идет.

7.I.1963

*

Милый Сергей Васильевич, большое спасибо за ответ на мои вопросы. Хотя я по-прежнему не могу себе представить Вас — вот Вам и тщета анкет!

А вот насчет кибернетики. Не приходилось ли Вам есть мясо раковин? Недавно я впервые попробовал. Удивительное дело — мускул более плотный, чем у рыбы. Едва-едва ощущается волокнистость. Скорее, не волокнистость, а способность делиться в одном направлении. Никаких прослоек, прожилок — нечто единое, каждая будто бы молекула совершенно подобна соседке, и все это стройнейше связано в целое; как отменное зеркальное стекло, как кусок изверженной породы, чистой, беспримесной. А ведь организатора в виде мозга, что ли, совсем никакого нет. Однако же произведена сложнейшая работа: через фабрику ничтожного на вид пищеварительного аппарата по какому-то «проекту» сработан не только мускул, но и нервная система, и кто еще знает что, включая краски, отложенные в черепе раковины. Причем эти краски рассчитаны на влияние солнца: в связи с общим потеплением у северных берегов Черного моря появилась средиземноморская пурпурница (местные называют ее «рапан»). Желтая жижа из внутренностей раковины под солнцем дает яркий темно-фиолетовый цвет — пурпур древних.

Делая прыжок к человеку, по образу мозга которого работает кибернетика, замечу, что мой мозг почти совсем ничего не знает о машине-теле, которой пользуется. Что же касается детей, наследственности, то на моих глазах несколько раз менялись теории, теориями же оставаясь. Я отнюдь не проповедую агностицизм. Наоборот, человеку необходимо убеждать и убедить себя в правильности сегодня выработанных, новейших по времени взглядов, иначе не сдвинешься с места.

…Увлекаться — есть одна из прелестнейших способностей наших.

При всем: один биолог сказал как-то, что «все человечество можно поместить в одной столовой ложке». Это — о запасе так называемых генов, носителями которых являются три миллиарда индивидуумов. Уж очень крохотная частица — ген, однако же в ней записан весь рабочий проект данной человеческой личности. Итак, три миллиарда рабочих проектов, этакий склад-архив помещается в столовой ложке.

В свое время, в конце двадцатых и в начале тридцатых годов, была борьба у нас с «теорией пределов». В технике, в проектировании. Для устранения излишеств. Пример: коль проектировать порт с длиной защищенных причалов с расчетом на то, что в 12-балльный шторм будет грузиться и разгружаться максимально возможное число судов, то получится чудовищно большое и невыносимое по цене сооружение. И в других областях преследовали «предельщиков». Но ведь пределы-то есть: для строителей — предел текучести стали, пределы сопротивления прочих материалов. Сама по себе наша техника работает внутри пределов, да еще берет запасы прочности, то есть эти пределы понижает.

В кибернетике-то посложней. Но, по универсальному закону аналогий, и у нее есть свои пределы. Вы очень характерно сравниваете кибернетические машины с людьми. Уместное сравнение. И вместе с тем… Впрочем, отлично Вы замечаете, что между зримыми возможностями и осуществлением — пропасть. На мостике через эту пропасть многое еще найдется.

Видите ли, исторически и материально опровергнуты развития тех или иных тенденций по прямым линиям. Ибо прямая линия есть линия воображаемая либо существующая на коротком обрезке, что равносильно воображению. В пространстве же параллельные сходятся. И совершенно не стоит думать, что «роботы» будут бесконечно совершенствоваться. И тем более не приходится этого опасаться.

А вот Вам следовало бы дать волю фантазии и писать рассказы о будущих роботах. Я это совершенно серьезно говорю.

15.I.1963.

*

Милый Виталий Степанович!

…Насчет «техники» писательства думаю про себя, что ее нет в общем смысле слова. По-моему, нужно стараться писать и писать; старое же не стоит перестраивать и перерабатывать, возвращаться к пройденному скучно.

Вообще же очень трудно сравнить писание с ремеслом и даже с прочими видами художества. Например, после Тициана была его школа. Хорошие художники в хорошей манере Тициана писали стоящие картины. И те же рыжеволосые женщины, и те же светотени.