Злой рок. Политика катастроф
Шрифт:
Тем временем, как я могу догадаться, инженеры внизу говорят: «Нет-нет! Мы не можем совершить столько полетов…»
Ну а ребята, которые пытаются получить одобрение конгресса на свои проекты, не хотят слышать таких разговоров. Лучше, если они не будут это слышать, так они будут «честнее», – они не хотят оказаться в таком положении, что придется лгать конгрессу! Так что очень скоро отношение начинает меняться: нежелательная информация, поступающая снизу: «У нас проблема с изоляционными прокладками, ее нужно решить до следующего полета», – пресекается…[970][971]
Но этим история не ограничивается. Безусловно, руководство NASA чувствовало, что обязано расширять программу космических шаттлов и в конечном итоге прийти к двадцати четырем полетам в год[972]. Однако пропасть между инженерами и управленцами существовала не только в NASA, но и в компании-производителе «Мортон Тиокол». На телеконференции, устроенной за день до катастрофы, Лоуренс Маллой из NASA спросил Джо Килминстера, вице-президента «Мортон Тиокол», отвечавшего за программу твердотопливных ракетных ускорителей…
…о
Это озадачило Макдоналда. По его собственным словам, он привык, что NASA обычно «вступает в спор, когда мы пытаемся обосновать, почему летать безопасно… По некой странной причине теперь нам требовалось количественно доказать, что проект определенно закончится неудачей, – а этого мы сделать не могли». Как вспоминал Макдоналд, Маллой резко бросил: «Дьявол вас раздери, „Тиокол“, так когда мне запускаться, в следующем апреле?.. Менять критерии разрешения в канун запуска – это, знаете, самое время!» Тут в беседу вмешался генеральный директор «Мортон Тиокол» Джерри Мейсон, приняв сторону NASA. «Я тут единственный считаю, что все в порядке и запуск можно устраивать по плану?» – спросил он. Высказались только двое инженеров – Роджер Божоли и Арни Томпсон. Томпсон «подошел к столу, за которым сидели руководители высшего звена, и разложил чертежи конструкции соединения и копии с данными», показывающими результаты воздействия на него низких температур. Мейсон и Кэл Уиггинс, вице-президент и генеральный директор космического подразделения компании, ответили «ледяным взглядом». Потом Божоли показал им фотографии угольно-черной сажи, которая появилась между уплотнительными кольцами (первичным и вторичным) при запуске в январе 1985 года. «Присмотритесь к этим фотографиям! – воскликнул он. – Не игнорируйте их – они ведь показывают, что при низкой температуре в соединение просачивается больше газов!» Но все было бесполезно. Мейсон запугал других управленцев, в том числе и Боба Лунда, вице-президента по конструкторским и технологическим вопросам, и те, отвергнув сомнения инженеров, изменили вердикт «Мортон Тиокол» на «запуск рекомендован». Впрочем, когда Джордж Харди из Центра космических полетов имени Джорджа Маршалла попросил зафиксировать новую рекомендацию в письменной форме, Макдоналд отказался[973]. В конце концов Килминстеру пришлось поставить свою подпись[974].
Разница между инженерами и менеджерами компании «Мортон Тиокол» была очевидна. Первые прежде всего стремились предотвратить неудачу – и катастрофу; последние – завязать долгосрочные отношения с NASA. Вот что вспоминал Макдоналд:
Маллой знал, что может повлиять на Килминстера, ведь, по сути, Килминстер работал на него… Зная, какой у нас напряженный график и как давит на нашу руководящую группу непрестанный интерес NASA к другим источникам производства РДТТ [ракетных двигателей твердого топлива], я хотел, чтобы рекомендация носила чисто технический характер. Мы отставали от графика в текущей программе, а кроме того, в то время еще не был подписан контракт на эксклюзивную закупку дополнительных шестидесяти шести комплектов летных двигателей – и это давало NASA огромную власть… И в плане политики, и в плане бизнеса нехорошо было идти против желаний важнейшего клиента, рискуя потерять статус единственного производителя – как рисковала, по мнению руководства, «Мортон Тиокол», – особенно если учесть, что контракт на очередную и, наверное, последнюю неконкурентную закупку твердотопливных ракетных двигателей еще не подписали[975].
Любой, кто знаком с оборонными закупками – а Ричард Фейнман их не изучал, – сумеет распознать здесь патологию. «Мортон Тиокол» была единственным поставщиком ракетных ускорителей для программы, рассчитанной на запуск двух шаттлов в месяц. Если бы руководителей NASA что-то не устроило, они могли бы обратиться к конкурентам. И если в NASA решили сыграть в русскую рулетку, то менеджеры «Мортон Тиокол» были готовы зарядить пистолет, закрыв глаза на мнение своих инженеров, – так же, как их коллеги из NASA решили не слушать своих.
И истинной причиной гибели «Челленджера» стали не уплотнительные кольца, не плохая погода, не Рональд Рейган и не групповое мышление. Ей стал весь тот образ действий, который позволил Маллою на решающем совещании пригрозить Килминстеру, а Мейсону и Уиггинсу – отвергнуть возражения инженеров. Так что политика катастрофы вполне может зависеть от таких незаметных дискуссий, проводимых где-то между «передовой» и «тылом», вдали от любимых историками президентских совещаний и заседаний кабинета министров, в сумеречной области менеджеров среднего звена.
Возвращение в Чернобыль
Считать, что катастрофа, подобная чернобыльской аварии, может случиться лишь в авторитарных однопартийных государствах, таких как Советский Союз, – это заблуждение, хотя, без сомнения, весьма приятное.
Какова цена лжи? Нет, не та, будто мы сочтем ее истиной. Страшно другое: когда лжи слишком много, мы совершенно перестаем распознавать правду. И что мы тогда сможем делать? Что еще останется, кроме как довольствоваться историями, забыв даже о надежде на истину? В этих историях герои ничего не значат, а мы хотим знать только одно: «Кто виноват?»
Эти слова звучат в начале захватывающей пятисерийной драмы Крейга Мейзина «Чернобыль». Их произносит Джаред Харрис, исполнивший роль Валерия Легасова, химика, который играл важную роль в советской правительственной комиссии по расследованию катастрофы. В другом, более позднем
эпизоде он восклицает:Наши тайны и наша ложь… вот и все, что нас определяет. Когда правда оскорбляет нас, мы… лжем, – и лжем до тех пор, пока не забудем, что она существует. Но она… она все еще есть. Каждая ложь, произнесенная нами, увеличивает наш долг перед правдой. Рано ли, поздно ли, но по счетам приходится платить. Так и взрывается сердце [ядерного реактора] РБМК: из-за лжи… Правде безразлично, что нам нужно и чего мы хотим. Ей безразличны наши правительства, наши идеологии, наши религии. Она будет ждать, затаившись, сколько потребуется. В этом и состоит дар Чернобыля. Когда-то я боялся того, сколь дорого придется заплатить за правду. Теперь я спрашиваю лишь об одном: какова цена лжи?
Насколько я могу судить, настоящий Валерий Легасов никогда такого не говорил – и все же это самые запоминающиеся слова в сериале. Их трудно забыть, поскольку они рассказывают о том, во что мы предрасположены верить, – а именно, что чернобыльская катастрофа символизировала упадок и разрушение Советского Союза, точно так же как потеря Сингапура была упадком и разрушением Британской империи в миниатюре.
В каком-то смысле это, безусловно, так и было. Сперва советские власти попытались скрыть случившееся. Эвакуировать людей из Припяти начали только 27 апреля, примерно через тридцать шесть часов после взрыва, разрушившего активную зону реактора на четвертом энергоблоке. Прошло еще полтора дня, и только тогда советское правительство публично признало аварию, – но лишь потому, что ее обнаружили в шведском госуправлении по ядерной безопасности. Зона отчуждения – с произвольно выбранным радиусом в 19 миль (примерно 30 км) – была установлена только через шесть дней после катастрофы. Местным жителям, попавшим под облучение, лгали, говоря, что уровень радиации низок. Советские граждане в целом и не подозревали, какой опасной была ситуация в первые дни после аварии. По словам ведущего историка современной Украины, попытка умолчать о катастрофе «подвергла опасности миллионы людей в стране и за рубежом и привела к неисчислимым случаям лучевой болезни, которых при иных обстоятельствах можно было бы избежать»[976]. Пожарных – например, Владимира Правика – отправили на смерть, чтобы огонь не охватил другие реакторы. Позже в зараженную местность бросили солдат (таких как Николай Каплин) – «ликвидаторов», или «биороботов», – почти не защитив их от огромных доз радиации. Все эти люди – а вместе с ними и вертолетчики, которые сбрасывали тонны бора, свинца и доломита на открытую активную зону реактора; и шахтеры, рывшие под реактором туннель для установки охлаждающего слоя, призванного предотвратить «китайский синдром»[977], – были достойными наследниками самоотверженного пушечного мяса «Великой Отечественной войны», тем более что обе попытки оказались бесполезными[978]. Катастрофа имела как активные, так и скрытые причины, и некоторые из них, несомненно, несли уникальный советский характер. Операторы реактора шли на неимоверный риск, в духе девиза «Сумеем во что бы то ни стало!», внедряемого советской пропагандой с 1917 года, особенно в конце сталинских времен и в эпоху Хрущева, – иными словами, в годы становления ключевых действующих лиц чернобыльской драмы. И дефекты конструкции самого реактора, и то, что операторы понятия не имели о его потенциальной неустойчивости, – все это проистекало из специфической политэкономии планового хозяйства[979]. Однако в известной мере Чернобыль мог случиться где угодно, и мы это еще увидим.
Как гласил официальный советский отчет, непосредственной причиной катастрофы стала ошибка оператора, главным виновником которой был заместитель главного инженера Анатолий Дятлов. (В 1987 году он и еще пятеро высокопоставленных сотрудников были приговорены к тюремному заключению на срок от двух до десяти лет.) Дятлов хотел смоделировать обесточивание, чтобы понять, позволит ли остаточная энергия вращения в турбогенераторе поддержать циркуляцию охлаждающей воды до тех пор, пока не включатся резервные электрические генераторы (они запускались примерно через минуту). С 1982 года были проведены три подобные проверки, при которых работники АЭС отключали те или иные системы безопасности, в том числе систему аварийного охлаждения активной зоны; впрочем, ни к каким окончательным итогам это не привело. Четвертая проверка должна была совпасть по времени с остановкой энергоблока № 4 на планово-предупредительный ремонт. Но киевская электросеть внезапно попросила задержать испытание на десять часов, а потому эксперимент проводила ночная смена, совершенно этого не ожидавшая. И более того, когда в рамках подготовки к испытанию начали снижать мощность реактора, та неожиданно упала почти до нуля, – возможно, потому что реактор (из-за неустановленного отказа оборудования или ошибки оператора) вырабатывал побочный продукт деления, ксенон-135, который поглощал нейтроны и замедлял реакцию (этот процесс называют «отравлением реактора»). В попытке снова нарастить мощность работники АЭС отключили управляющие стержни реактора от системы автоматического регулирования и вручную извлекли почти все из них. Не обратив внимания на сигналы тревоги от паросепараторов, отделявших водяной пар от капельной влаги, и на изменение в расходе охлаждающей воды, они приступили к испытанию в 01:23:04. Через тридцать шесть секунд было инициировано аварийное отключение реактора, когда некто – кто именно, так и осталось неизвестным, – нажал кнопку АЗ-5, резко возвращавшую все извлеченные стержни обратно. Но вместо того, чтобы остановить реактор (мы еще поговорим о том, почему так произошло), эта мера вызвала столь сильный скачок мощности, что оболочка тепловыделяющего элемента расплавилась и урановое топливо проникло в теплоноситель, а это, в свою очередь, привело к сильнейшему паровому взрыву, который разрушил корпус реактора и подбросил вверх его стальную крышку. Второй взрыв раскидал повсюду куски графитового замедлителя; упав на землю, они начали загораться. Эти взрывы и порожденный ими десятидневный пожар выбросили в небо шлейф частиц урана и гораздо более опасных радиоактивных изотопов, таких как цезий-137, йод-131 и стронций-90.