Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его

— Эта стена не только нам нужна, Максуд. Вам она тоже для чего-нибудь сгодится. А вот если мы её не достроим, вряд ли кто из вас потратит своё серебро.

Слова о серебре заставили тысячника задуматься. Хмурый, разговаривающий сам с собой, подошёл к своим десятникам, да тумаками и гортанными криками отправил на стройку. Наверное, тоже разъяснил насчёт серебра.

Пришли вести из Блотина. Князь Рипей, прознав о предательстве Твердимира, поклялся, что ноги его в кряжицких землях не будет и повёл войско в обход, через Меттлерштадт и Дмитров. Воевода обозвал Рипея малолетним дурнем и расколотил булавой дубовый стол.

Потом обозвал себя дурнем старым и пошёл вымещать зло на ополченцах.

Мечислав сел на лавку перед обломками, сложил руки на груди.

Рипей, конечно, дурак. И помощь от него придёт не раньше, чем через два-три месяца, но Змей свидетель — приятно. Приятно, что есть на свете люди, готовые ради тебя на такое, даже если ты заплатишь за это своей головой. Впрочем, это можно использовать себе на пользу. Блотинцы придут вместе с меттлерштадцами, а там, глядишь, озёрские верблюжатники подтянутся. Этого может даже хватить на ответный удар по Степи. Стало быть, надо просто продержаться эти месяцы, достроить стену, отбить нашествие.

Разбитый стол — дело наживное, а вот гонца из Кряжича Мечислав прогнал не задумываясь. И сам понимал, что выставил себя таким же упрямым бараном, как Рипей, но переступить через гордость не смог. Только крикнул вдогонку, что примет кряжицких наёмников. Но только — наёмников. О дружине речи быть не может. Гонец умчался, Вторак непонимающе уставился на князя, пришлось разъяснить.

— Волхв. Я даже раненых наёмников не добиваю. Не может наёмник предать, понимаешь? Берёт серебро и честно его отрабатывает. Я в Меттлерштадте однажды наёмнику ухо в бою отсёк, а в следующий раз уже плечом к плечу с ним бился. Это наша доля, наш путь.

— А дружина?

— А ты не видишь? Дружина присягнула городу, её кормит город. Она и служит городу. Возьми Ерша. Пока был наёмником, перекати-поле, я ему даже мошну свою доверить мог, а как он стал городским дружинником, даже не задумался — предал.

— Они присягнули сначала Змею, потом городу.

— Нет. Змею никто не присягал. Не принимает Змей присяги. Мне бы сил набрать, да самому поговорить с Громом на том языке, на котором он со мной говорил.

— Это, какое же наречие?

— Это наречие сильного против слабого. Или думаешь, я ему что-то простил? Армию я соберу, степняков разобью, теперь видно. А уж потом…

Мечислав сжал кулаки, кожа на скулах натянулась. Вторак не дождался.

— Что?

Князь вдруг расслабился, улыбнулся, сказал со смехом:

— Что-что? На пир к нему приду, вино пить. Жаль, раджинцы с хинайцами на ножах. Могли бы в спину степнякам ударить.

Мечислав так резко сменил разговор, что это не могло укрыться от Вторака, но тот почему-то принял игру.

— Хинайцы наши войска никогда через свои земли не пропустят. Но не это самое плохое. Хинайцы и сами никогда в Степь не выйдут. Так что, если и придёт кто из Раджина, только большим крюком.

— У вас же есть общий торговый путь.

— Есть. Но по договору тысячелетней давности, по нему запрещено проводить войска. Только охрану.

Мечислав поймал себя на мысли, что что-то упустил в словах Вторака. Пощёлкал задумчиво пальцами.

— Постой! А почему хинайцы никогда не выйдут в Степь?

Вторак цыкнул, с сожалением развёл руки:

— «Никогда нога хинайского воина не покинет пределов княжества». Мы все, даже Раджин — варвары для них. А завоёванных варваров всегда надо подтягивать, развивать до своего поверха. А это слишком дорого.

— Это ещё зачем? В смысле — развивать.

— Чтобы они не хлынули в твой богатый дом. Сперва — холопами, потом — бунтарями.

— Мальчики, вы не слишком засиделись?

Мечислав повернулся к двери, Улька стояла, сложив руки на животе. Третий день ей всё как-то нездоровилось, побледнела, осунулась, чуть поклюёт чего, сразу к ведру бежит. Наверное, простудилась, когда Мечислав её босиком на мороз выставил. Тяжко вспоминать, но от себя вину гнать нельзя — сторицей вернётся.

— Да, князь, поздно уже. — Вторак суетливо порылся в котомке, выудил какую-то тряпицу, развернул на столе. Отщипнул пучок, спрятал кулёк обратно, достал ещё что-то. Возился со своими травками, корешками. Наконец, сложил всё на рушник, передал подошедшей Уладе.

— Вот, возьми. Завари в среднем горшке и настаивай до утра. Разбавляй в пивной кружке водой одна доля к трём, пей мелкими глотками. Вечером не пей, не набегаешься ночью, а утром и днём — вполне, всё с потом выйдет. Настой держи в сенях и не береги: на четвёртый день вылей — отравой станет.

— Спасибо, Вторак, — устало улыбнулась Улька, — я всё поняла.

— Не береги, ясно? Змей с ним, с настоем — вылей на третий день. Придёшь, ещё дам. Или, лучше сам приду. И это… тяжести не таскай.

Мечислав смотрел на жену, на волхва, хлопал глазами. Понимание приходило медленно, словно увязло в болоте. Глупая улыбка появилась на лице князя, притянул жену, обнял, нежно поцеловал в живот. Засмущался гостя, прижался ухом.

— Это что же это… это как же это… это что же это такое-то, а?

— А то, князь, — хмыкнул Вторак. — Закончился твой медовый месяц. Вяжи узлом.

Блиц

Улька приложила мокрую тряпочку к распухшим губам Миланы. Та снова начала бредить, глотала с трудом. Едва намочив, губы тут же высыхали, вода испарялась, сильнейший жар бросал больную в миры, где не бывать обычным смертным.

Три ночи назад мамка прибежала в улькину комнату, подняла с постели.

— Одевайся скорее! Повозка ждёт! Беги в мою комнату, бери коробок со стола, я там всё собрала. Бери и беги к воротам. Мигом, дурёха, что вылупилась, муха сонная?

И пропала.

Улада мигом натянула сарафан, привычно повязала платок, хотя волосы уже отросли прилично, почти до плеч, кинулась в комнату мамки. Открыто, надо же! Это что же должно случиться, чтобы мамка кому-то доверила в одиночку сюда войти?

Коробок стоял на столе, Улька взяла за ручку, внутри звякнуло. Тяжёлый! Пришлось просунуть руку, взять на локоть.

— Ну, где ты там!

— Бегу-бегу!

И уже, когда возница хлестнул лошадей:

— Что хоть случилось, мамочка?