Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его

— Милка свалилась с лестницы.

— Ой! А ребёночек?

— Какой ребёночек? Самой бы уцелеть. Ой, дура-дура. Куда ей на такой верхотуре жить? — Мамка обратилась к вознице, — кто там у вас управитель? Не понимает, что пузатым бабам даже на земле опасно?

— Дык. Она же сама напросилась, — неуклюже оправдывался возница.

— Что сама, что сама? Она сама не своя! За неё двое думают, да мозгов ни у кого нет! За ней смотреть как за поплавком, и подсекать, подсекать. Что за люди, а?

И потом — приняв выкидыш, обмыв Милану, дав ей какие-то травки и настойки — мамка оставила Ульку ухаживать за больной, а сама вся в слезах вышла из комнаты. Теперь комната была в самом низу, да уже поздно.

— Третий день, — услышала Улада из-за двери голос старухи. — Третий день — самый опасный. И седьмой. Но третий — самый-самый. Ежели переживёт, значит — Доля.

Скрипучий голос Кордонеца звучал тихо, но после ночной суеты вся челядь свалилась мёртвым сном. Еле слышные слова отдавались отчётливо.

— Выручи, Гожа. — Улька не сразу поняла, что боярин назвал мамку по имени. А она его и не слыхала никогда. — Спаси, Гоженька, выручи. У меня же она последняя осталась, остальных мор взял. Даже если ребёнок — твоя работа, всё прощу, только помоги, Гоженушка. Ты же лучшая знахарка в городе. Озолочу, осеребрю, только помоги, не дай роду прерваться.

Ребёнок — работа мамки? Как же это так? Ох, услышали уши, чего им не положено. А за дверью ключница как почуяла.

— Молчи, старый дурак. Озолотит он. Озолотитель. Сердечко молодое, выдержит. Как бы умом не тронулась. Их же двое было, ребёночек уже толкался. А теперь как ей одной-то остаться? На третий день должна очнуться. Если очнётся — будет жить.

— А ежели не очнётся?

— Тогда силой вытягивать будем.

Милана застонала на третье утро. Круги под глазами, прежде круглое, смешливое лицо осунулось, побледнело. Долго силилась открыть слипшиеся веки, Улада, помня наставления старухи, смочила глаза подруги тряпочкой с маслом. Успокаивала.

— Погоди-погоди, сейчас реснички расклею. Ты слышишь меня, Милка?

Девушка едва заметно кивнула. С трудом сглотнула.

— Пить? Пить хочешь? Сейчас дам. Ой, не воды. Потерпи, горько будет.

Милина нащупала ладонь подруги, еле заметно сжала.

— Подожди, я за Бабой Ягой сбегаю.

Угадала, подумала, вставая — уголок рта подруги едва заметно дёрнулся в улыбке. Стараясь не шуметь, Улада вышла из комнаты, тронула за плечо дремавшую беспокойным сном ключницу. Не хорошо, сменила её всего часа два назад, но та настрого велела разбудить, если Милана очнётся. Морок может обратно затянуть, тут без знахарки никак не обойтись.

Мамка вздрогнула, открыла глаза, будто не спала.

— Очнулась?

— Да.

— Бегу. На кухню: повар обещал кипяток держать. Иди к ней, держи за руку, говори, что в голову придёт, главное — не дай обратно соскользнуть.

Глава вторая

Доннер

Хибад прогневил хакана и испугал Шабая. Предложив по обычаю ждать, пока встанет река, потерял драгоценное время: пахари успели отстроить стену у самых Бродов. И ещё одну, чуть дальше. Сперва хакан собирался сварить своего мурзу, но потом передумал. Кто-то подсказал ему более коварное наказание. И теперь Шабай боялся, что гнев хакана перенесётся на него, нового тысячника. Хорошо родниться с большим мурзой, но если твоя дочь, нежная Назым, стала женой разжалованного в простые воины мурзы, как увернуться от грозного взгляда степного правителя?

Поутру в сумерках Шабай выбрал ягнёнка, прихватил на всякий случай ещё и кобылицу. В таких вопросах, как общение с духами, не может быть лишней предосторожности. Куда отправился, никому не сказал, но чуткие, острые взгляды дали понять — мешать не будут, никого не допустят. Лишь шаман неодобрительно посмотрел и покачал головой. Он никогда не скрывал, что только правильное соблюдение ритуалов способно защитить от большой беды. А это возможно только через шамана, самим степнякам разговаривать с духами очень опасно. Однако несколько лет назад хакан сам первым совершил большое жертвоприношение, и Степная Мать его приняла. Удача в усобицах и набегах на пахарей убедила степняков — можно и так. С тех пор шаманов стали уважать сильно меньше, приходили только в самых трудных случаях и по болезни. Всё-таки шаман ещё и травник и костоправ, а сломанную ногу одними жертвами не вылечить.

Скреплённый ветрами степной снег боевым бубном звенел под копытами, не проваливался, что показалось Шабаю добрым знаком.

В такие моменты надо учитывать каждую мелочь.

Низкое зимнее солнце вышло почти на треть, розовым окрасило виднокрай. Шабай остановился, достал шолковую повязку, намотал на глаза: снег уже начал слепить. Надев овчиный треух, почувствовал касание начавшего подмерзать пота к волосам, обрадовался прояснению мысли. Конь, словно знал, продолжил путь на рассвет.

После поступка хакана Степная Мать начала принимать жертвы у каждого. Шаманы не могли объяснить такого благоволения, некоторые осторожно предрекали большие испытания, но их старались не слушать: кому интересны те, без кого теперь можно обойтись в общении с духами? Степняки обрадовались, начали паломничество к одиноко стоящей в степи скале. Шаманы не унимались, говорили: удачи всегда одинаково, не может её хватить на всех. Если каждому по чуть-чуть, никто не наестся вдосталь. А вот неудачи — всегда с лихвой! При такой неразумной растрате удача может не переломить. А сейчас очень важно, чтобы везло именно хакану, ведь его удача — удача всего племени. Хакан прислушался, выставил охрану у скалы, велел всё жертвенное посвящать только ему, а ритуалы проводить лишь шаманам. Пастухи поворчали, но смирились, терпели мелкие тяготы, лишь бы в целом, в общем всё шло хорошо. Только над шаманами, чего раньше не было, начали в полслова посмеиваться: умудрились-таки, добрались до власти.

Поразмыслить, Шабаю не нужно очень уж много. В конце концов — тому, кто умудрился в степи дожить до тридцати четырёх лет, не сломал себе шею в битвах и — ноги при падении с лошади, дожил до появления внуков — грех жаловаться на неудачу.

Невдалеке от скалы Степной Матери грелись у костра четыре охранника. Завидев Шабая, один встрепенулся, знать — его очередь — встал, поднял копьё, пошёл навстречу. Шабай спешился, снял с лошадки мешок с ягнёнком, аккуратно перекинул на плечо. Нельзя, чтобы перед приношением, жертве был нанесён вред — не вежливо перед духами. Кобылка будто почуяла, сдала назад, охранник деловито взял её за повод, начал гладить, успокаивать, как бы незаметно завистливо осматривать.

— Самая лучшая, — сказал Шабай, почтительно поклонившись. — Для хакана я плохую бы не подсунул.

Охранник закончил осмотр, сокрушённо покачал головой:

— Порода вымрет, если лучших — в жертву Матери.

— Всё лучшее — в жертву: бараны, лошади, люди. Скоро лучшие воины первыми лягут у Бродов. А кто не ляжет, тот недостоин внимания богов и духов. Пусть живут. Не жалко. Родятся новые герои, посрамят нынешних трусов.

Охранник не нашёлся с ответом, видно — сам готовился в первых рядах бить непокорных пахарей, но хакан отправил сторожить святое место. Шабай же поднёс мешок с ягнёнком к очерченному кругу, положил внутрь, посмотрел на скалу.