Змеиная Академия. Щит наследника. Часть 2
Шрифт:
Мгновение напряжения. Глаза в глаза. Мужчины больше не смотрят на нее — только друг на друга. И покровитель неожиданно сдается первым. Легкое прикосновение губами к виску и почти сожалеющий взгляд. Ладонь задерживается на щеке чуть дольше, словно в попытке извиниться — и он резко поднимается с постели, шагая к Змею. Великому Змею, тому самому, единственному и легендарному, если она хоть что-нибудь понимает. А император Шелларион шагает к ней. Так близко, что даже не верится. Могла ли она когда-нибудь мечтать о подобном обществе? Сейчас хотелось от него скрыться и, чем дальше, тем лучше.
В этот момент лед божественного касания добирается до сердца, сковывая его незримым панцирем. Она хотела закричать — и не могла даже вдохнуть. Пожалуйста, боги, нет. Это что, злая шутка? Ужас сковывал разум, заставляя метаться, когда на лоб
— С-ссспи, детеныш-шшш. Потом поговорим.
И мир померк.
После этого сумасшедшего дня она проспала еще ровно пять. Пять дней почти комы, пока тело усваивало переданную богом магию, активируя способности жриц и закрепляя все нити и связи. Тан Ши ее после этого так и не беспокоил, и только во снах иногда слышался шипящий голос, который пел ей странные песни на незнакомых языках, и виделись руки, что гладили по пламенеющим волосам. Зато, проснувшись, она чувствовала себя лучше, чем до ранения. Мир стал как будто более объемным, раздвинулись границы, позволяя слышать и видеть то, что раньше было ей не под силу. А еще — теперь она отчетливо ощущала ал-шаэ Нильяра, если тот не пытался от нее закрыться. Наследник уставал, был недоволен ходом расследования и чего-то сильно опасался. К ней он приходил редко — но всегда оставался надолго, иногда молча сидя за большим столом у окна и занимаясь своими делами, когда она не могла встать, а порой садясь рядом и рассказывая — о магии Щита и негласных дворцовых правилах, о древних (для нее) войнах и современном положении. Рассказчиком Нильяр был великолепным, но держал себя так, что-только их связь говорила о том, что он способен испытывать хоть какие-то эмоции.
Она не хотела отчаиваться — понимала, что слишком легко наследник может ее прочитать, слишком просто ему теперь догадаться о ее чувствах. Если раньше Рин радовалась мысли, что сможет хоть как-то ему помочь, то теперь ужасалась, понимая, что не выдержит непрерывного пребывания рядом с этим иршасом. Прочь бы уйти, и чем дальше, тем лучше. Никогда раньше не думала, что любовь способна причинить такую боль, любовь безответная и неразделенная. Радовало лишь то, что Эрайш шел но поправку. Конечно, до полного выздоровления фэйри было еще далеко, но можно было твердо сказать, что он не только не умрет, но и не останется калекой… Куда уж большего желать. Старые раны изгнанника не могли излечить никакие целители, да и к потерявшему иллюзию фэйри никого, кроме личного императорского целителя, не пускали, насколько она поняла. Ни к чему кому-то знать о его природе. Ни о реакции наследника на сущность своего бывшего Щита, ни о каких-либо планах императора по этому поводу Рин не было известно ровным счетом ничего.
Отец приходил несколько раз, но ни о чем серьезном они не разговаривали — чувствовалось, что старший Судья был настолько вымотан, что еле стоял на ногах. Докучать ему своими мелкими проблемами казалось почти кощунством. Впрочем, находясь в гостевых покоях наследника, она вообще старалась ни с кем не разговаривать ни о чем серьезном — даже с часто навещавшими ее Лэйри и Кио. Друзья выглядели умиротворенными и в последний раз держались за руки, старательно пытаясь скрыть резко потеплевшие отношения. Что ж, за них Рин была рада. Кио заслужил рядом ту, которая будет любить его без оглядки на род и произнесенную клевету.
Ей же оставались учебники, книги и медитации, позволяющие успокоить вышедшую из-под контроля магию и начать постепенное изучение новых способностей, даруемых Щиту благодаря ритуалу.
Жизнь сделала виток и вошла в очередную колею, когда неожиданное событие выбило из полусонного анабиоза, заставляя вспомнить о том, кто она есть, и о том, что вне ее тихого угла происходит слишком много опасных событий.
В тот день сон сморил как-то слишком резко и быстро — то ли переутомилась, тренируя новые способности и выполняя задания из Академии, то ли дождливая погода под окном способствовала дреме, но случилось то, что случилось. Рин даже не заметила, когда обычный сон перешел грань и стал Видением…
Темный особняк с разбитыми стеклами. Дождь идет, медленными нотками стучат капли по лужам, забираются ручейки сквозь пробитую крышу, танцуют вокруг полуразрушенных колонн, увитых поблекшей зеленью. Он не в силах оживить это место, оно давно отжило свое, и теперь держится на чистом упрямстве.
Дождь.
По сгнившим доскам и облупившейся краске.
По былому величию в огромных пустынных залах и маленьких комнатушках прислуги.
По глухо забитым окнам на первом этаже.
Дождь.
И снаружи, и на душе.
Только в подвал дождь не проникал. Он ненавидел проклятую слякоть. В такие дни его трясло, несмотря на полную невозможность испытывать холод или жару. Такой же дождь шел в тот день, когда его убивали, и он лежал, беспомощный, медленно умирая под ставшими ненавистными небесами. Когти со скрежетом скользнули по стене, оставляя вдоль нее огромные борозды. Данное состояние имело и некоторые положительные стороны — например, он стал гораздо сильнее. Злая усмешка перекривила лицо. Впрочем, учитывая все отрицательное, положительное уже и не важно.
Пустота и вечная боль внутри, и неистребимая, проклятая потребность почувствовать себя живым. В первые годы и даже века после пробуждения он был слишком безумен, чтобы осознавать происходящее. Память стала возвращаться потом, позднее, принеся с собой очередную вспышку безудержной ярости. Кто знает, чтобы сталось с ним, если бы не одна-единственная ниточка, что тянула туда, вперед, к живым? Даже две нити. И одна из них, благодаря чужой боли и вине, стала целым канатом, за который так удобно цепляться утопающему. Но и она бы не спасла, слишком пропитанная горечью и ядом чужой тоски, если бы не теплота второй, что позволяла изредка сорвать покрывало безумия и взглянуть правде в глаза. Он монстр, и монстр опасный для всех живых, потому что у него больше нет ни принципов, ни чести. Только жажда отомстить и ожить — почувствовать еще хоть раз ладонью теплоту солнечных лучей и коснуться ЕЕ.
Пусть он безумен, но она примет его любым… Он верил в это. Лишь изредка, набравшись сил после очередного ритуала, он позволял себе приблизиться к ее особняку, прячущемуся в тени чужих дворцов, и благодарил всех богов, что она не переехала туда, на воздушные острова, куда ему путь был пока закрыт — слишком опасно.
Хвост с силой ударил по камням, высекая искры. Вспышки неконтролируемой ярости случались теперь реже, но совсем предотвратить их не получалось. Никак. Когти вошли в собственную руку, но замерший иршас даже не шевельнулся. Длинные, покрытые чешуей пальцы вошли в рану, коснувшись омертвевшей кожи с исследовательским интересом. Кровь не шла, как и всегда — лишь странная бледная субстанция, застывшая теперь в его жилах.
Смех — горький, безумный, безудержный сорвался под купол залы, скрываясь в вышине.
— Никто меня не осс-становит… больш-ше никто…
Черная чешуя тускло блеснула в свете холодного голубоватого пламени светильников, и иршас обернулся, глядя, казалось, прямо на Рин. У него были глаза Киорана — глубокие, темные, с синей искоркой в глубине. Только совершенно мертвые.
В ту ночь она думала, уснуть так и не сможет, как только вырвалась из сна, тяжело дыша и обливаясь потом. Спросонья еще и обратилась, чуть не посшибав хвостом все, что стояло поблизости. Из горла вырвался тихий хрип. Судорожно втянула воздух ноздрями, стремясь унять мечущееся сердце, в котором засела игла боли, когда на плечи легли чужие руки, заставляя не вздрогнуть, а успокоиться. Она знала, что этот иршас не причинит ей вреда.
— Что произошло, шианэ Рин-э? — обращение прозвучало непривычно, почти мягко.
Резко обернулась, но лицо замершего напротив наследника было по-прежнему бесстрастным.
— Сон. Вернее, видение, — выдохнула, невольно прижавшись щекой к его ладоням. Мужчина застыл, а потом неожиданно придавил ее хвост собственным — во дворце Нильяр пребывал в истинном виде.
— И что же мир тебе показал? Что тебя так напугало и шокировало? — не так давно они все-таки перешли на «ты», когда рядом больше никого не было. Как выразился ал-шаэ — он к этикету был абсолютно равнодушен, но положение обязывало.