Змея

Ну и на самом-то деле нам всем было жаль Гидеона, и мы бы помогли ему, если б не чертова лень. В любом случае можно без преувеличений сказать, что мы с большим участием смотрели, как он отжимает свое мокрое полотенце. Он весь дрожал, ведь в помывочной и так-то холодно было, да еще вода ледяная и окна на север, так что мы и сами подмерзли и засобирались в казарму. На самом деле дальше стоять и смотреть на Гидеона было бы странно, да и не нужно, все равно никто бы из нас ни в жизнь не подошел бы к нему похлопать по плечу и сказать: вот же гады, такое тебе устроили. Давай-ка, друг, что-нибудь такое Сёренсону придумаем, а?

В дверь заглянуло солнце, отражаясь от металлических зеркал, и мы почувствовали себя совсем уж сволочами. Но тут Гидеон повернулся к нам и с полным зубной пасты ртом говорит: ну мы же с вами все равно друзья. Давайте пожмем друг другу руки, пообещайте, что такое больше не повторится.

И он это таким тоном сказал — умоляющим и ужасно противным. Ничто не может привести человека в бешенство быстрее, чем просьба о пощаде и милосердии. Думаю, мы все обрадовались, потому что вот эти его слова полностью освободили нас от необходимости сочувствовать ему, поэтому мы просто развернулись и ушли, а он остался там один. Ну что с такими делать?

Сбившись в кучу, мы пошли по пустынному коридору, как всегда темному и пыльному, пол скрипел под нашими шагами, как и под шагами четырех поколений до нас, и казалось, что он вот-вот не выдержит и провалится. Коридор достаточно длинный, если по нему надо просто пройти, а вот когда его надо еще и подмести, то вообще кажется, что ничего длиннее на свете-то и нет. Мы все по очереди подметаем коридор, кроме Гидеона и Писаря, которые целыми днями просиживают штаны в штабе. Ну то есть Гидеон там работает. Все, кто видит его за конторкой, смеются и спрашивают, не хочет ли он устроиться сюда на полный рабочий день, самое место ведь для такого зануды. В коридоре с потолка свисают латунные горшки с искусственными цветами, один горшок на каждые пять метров. Прислало какое-то общество помощи солдатам, так что нельзя сказать, что мы уж совсем тут богом забытые.

Мы дошли до нашей палаты и тут же ощутили едва заметный, липкий запах страха. Днем он почти неразличим, но мы его почувствовали, поэтому сразу же стали проветривать — мы теперь всегда так делаем. Ничего страшного не случилось, мы зашли и стали надевать тяжелое обмундирование. За нами-то не особо строго следят, мы же просто коридор подметаем, у нас только Весельчак нарядный ходит, так это потому, что его иногда командируют на склад.

Переоделись, значит, вышли снова в коридор, потому что у себя в роте мы долго находиться не любили с тех пор, как появился этот запах, встали у окон и давай курить. Лето близилось к концу, по утрам росы уже почти не было, и день теперь наступал резко и внезапно — будто вся суета начиналась по команде. Стояли мы, дымили в зеленые деревья, рядком высаженные перед казармой — они доходили почти до наших окон на втором этаже. Двор казался бескрайним, словно море, особенно сейчас, когда там не было ни души. Посреди двора на возвышении стояла казарма. Стены были цвета разбавленного клюквенного морса, а в утренних солнечных лучах вообще казались кровавыми. На небольшом возвышении посреди двора стоял бетонный дот с узкими, как глаза китайцев, щелями, и таращился во все стороны сразу. Огромная стрелка на часах казарменной столовой нервно дрожала, прежде чем перепрыгнуть на следующее деление. Дело шло к построению.

Вот на построении-то тем утром мы всё и узнали. Вообще, построения штука скучная и занудная — стоишь и ждешь, пока капрал выкрикнет твое имя. На построении интересно всего пару дней в неделю, когда у нас по плану физподготовка, и надо постараться похитрее с нее смыться. Тут у нас, конечно, Весельчак Калле — главный спец: то у него такая мозоль, что он на ногу встать не может, то колено распухнет так, что штанина не налезает. Но лучше всего выступил один парень из третьей роты, Пронырой его зовут. Он дежурному унтер-офицеру такой спектакль устроил, что тот чуть не зааплодировал.

Но тем утром физподготовки по расписанию не было — ленивая перекличка, да и всё тут. И никто не понимал, зачем для этого строиться в две шеренги. Нельзя сказать, что эти построения у нас дисциплинированно проходили. На самом деле мало что так роняет моральный дух и разлагает, как порядок в военном смысле этого слова. В обычной жизни порядок как бы предполагается, а вот в военной службе его надо навязывать, предписывать бесконечными постановлениями, регламентировать каждую минуту, и это все кажется таким глупым, что не смеяться над этим просто невозможно. Наверное, поэтому даже самые дисциплинированные и порядочные из нас медленно, но верно превращались в нерях и лентяев, стоять по стойке смирно не могли, заметали мусор под шкафы и неаккуратно заправляли койки — ведь для этого был специальный циркуляр, отпечатанный в трехстах экземплярах, где подробно разъяснялось, как нужно действовать, заправляя принадлежащую государству железную койку.

Деморализация в том, что касается порядка, неуклонно растет, и если долго оставаться в казарме (в полевых-то условиях оно все по-другому), то начинаешь относиться к работе совсем не так, как на гражданке. Там все понятно: хочешь жить — надо работать, работа — занятие уважаемое, а когда работа как у нас — целый день с восьми до пяти подметать казарменные коридоры и остальные помещения, то отношение к работе тоже складывается соответствующее. Поэтому мы знаем, да и вообще все знают, что занимаемся мы делом бессмысленным и никому не нужным и что, хотя нас всего шесть человек, можно с этой работой справиться в три раза быстрее. Просто в оборонке мы никому не нужны, но раз уж нас призвали, не отправишь же домой раньше положенного срока.

Процесс деморализации также включает в себя отношение к карточным играм, мошенничеству и супружеской верности. Если у нас и были какие интересы на гражданке, тут они куда-то пропадают, и мы перестаем вообще чем-либо интересоваться, кроме изобретения новых уловок, чтобы не подметать коридоры, новых игр, чтобы убить время, и новых способов занять у кого-нибудь деньжишек. Единственное, что не подвергается деморализации, — товарищество. Напротив, никому не сочувствуешь так искренне, как человеку, вместе с которым врешь и изворачиваешься, вместе с которым тебя поймали на горячем и наказывают, вместе с которым на тебя орут и ведут на гауптвахту.

Такое длинное отступление необходимо, чтобы стало понятно, в какое отчаяние мы впали тем утром, когда нам сообщили новость. Мы и раньше-то были слегка в отчаянии от всего этого недосыпа, нам много не надо было, чтобы рухнуть в бездну с головой. В общем, стоим мы в две шеренги, перекличка почти закончилась, и тут по коридору стучит сапогами дневальный. Мы все ввосьмером тут же поняли, что он по нашу душу, и не ошиблись. Дневальный у нас был сержант, неопределенного возраста с виду. Его, если честно, даже жалко было, потому что он был из тех, кто считал, что в Швеции — кастовая система, прям как в Индии, и что военная каста — считай, что махараджи, или как они там у них называются.

Короче говоря, он орет «смирно», как будто нас тут целый полк, а не каких-то жалких двадцать человек, показывает, чтоб мы шли в казарму, ну а остальные ухмыляются нам вслед и шуточки отпускают, понятное дело. Вот тут-то у нас и случился шок. Мы-то ожидали строгой выволочки при всех за то, что болтаем по ночам, поэтому даже ухом не повели, когда он на нас стал орать. А вот когда он сообщил, что перетащит свою койку к нам в роту и будет спать с нами в одной комнате, пока мы не научимся держать язык за зубами, — вот тут-то мы вздрогнули, и до нас медленно дошло, что нас ждет долгая бессонная ночь. Долгая ночь наедине с тишиной и этим слабым, липким запахом ужаса, сочащимся из щелей в полу.

Мы впали в отчаяние, стали сходить с ума, хотя, конечно, не сразу. В течение дня мы постепенно приходили в бешенство, и к середине дня — а то была среда и нам было положено увольнение — мы уже стали опасными. Все нормальные люди становятся опасными, когда у них в жизни случается что-то вроде того, что стряслось с нами. Страх проник в каждую нашу клетку и овладел нами, а никого опасней, чем охваченный страхом человек, не бывает на этом свете, истинно вам говорю.

В тот день мы работали как обычно — ну то есть работой мы это давно перестали называть. После построения мы надели так называемые «столовские рубашки», похожие на мешки из-под муки, только поменьше — в других в государственные столовые вход воспрещен. Обычай напяливать на себя такие рубашки прижился и в военной среде. Потом всей толпой пошли через двор к столовой, и Гидеон тоже с нами, мы и думать забыли о том, что ему устроили. Говорили, как всегда по утрам, мало, но настроение было так себе — вот об этом-то мы и молчали. Молча поднялись по лестнице, потопали по каменному полу через огромную столовую с мрачными стенами, серыми колоннами и длинными рядами столов со скамейками, которые выглядели так, будто заблудились в этом огромном пустом зале. Вдоль одной стены шла длинная загородка вроде тех, что ставят на аварийных пешеходных переходах, а за ней извивалась длинная очередь к раздаче, похожая на серую змею, потому что все были одеты в одинаковые серые рубахи. У загородки стоял капрал и отрывал купоны с карточек, которые ему протягивали стоявшие в очереди. Этот капрал должен был следить, чтобы все были в рубахах и аккуратно причесаны, ведь иначе вся военная машина рухнет. А еще это важно потому, что в похлебке не положено находить ничьих волос, кроме поварских.