Змея

Мы выстроились в очередь справа за ограждением, и тут случается такое, что в другой день произойти попросту бы не могло. Начальник столовой, с серебряным жетоном на груди, в котором отражался его толстый подбородок, вдруг как заорет: эй ты там! А ну-ка, приведи свою башку в порядок, есть он в таком виде собрался!

Это он Патлатому кричит — тот стоит в очереди последним, и мы оборачиваемся и поглядываем на него, ждем, что он ответит. Усмешка сходит с его лица, он весь багровеет, расталкивает народ и, проходя мимо капрала, огрызается: да мне плевать!

Отражение подбородка в жетоне на груди капрала багровеет, он разворачивается на каблуке, дает знак стоящему у окна столовскому унтер-офицеру, который орлиным взглядом озирает разворачивающиеся на поднадзорном ему поле действия. Заметив поднятый кулак капрала, он пулей срывается с места, золотистый жетон позвякивает на поводке.

Мы встревоженно поглядываем на Патлатого, но тот подмигивает нам — спокойно, мол. Этот человек, громогласно обратился капрал к своему подручному, уклоняется от выполнения приказа. Отказывается выйти и привести в порядок волосы. Сержант отодвигает капрала в сторону, перегибается через заграждение и строго так смотрит на Патлатого. Тот сначала занервничал, уголки глаз в отчаянии задергались, но потом взял себя в руки, опустил глаза в пол, выдохнул, а потом снова взглянул на капрала, смущенно так: ой, я, наверное, не расслышал. Мне послышалось, он сказал, что у меня форма не та, а форма у меня та, я в ней с самого начала службы хожу.

Сержант не промах, не поверил ему. Это видно по глазным яблокам, которые застыли будто приклеенные. И тут случается такое, что могло произойти только сегодня или в день вроде этого: Джокер перепрыгивает через заграждение, подходит к сержанту, щелкает каблуками и рапортует: все так, господин сержант, я тоже так услышал. А мы тем временем подходим к раздаче, берем себе по глубокой тарелке и по ложке, а потом движемся вдоль прилавка, как по конвейерной ленте. На кухне работают девчонки посимпатичнее и не очень, с красными от кухонного жара лицами. Умело орудуют поварешками и шлепают кашу с вареньем нам в тарелки — в меткости им не откажешь, всегда попадают. Конвейер неумолимо движется вперед. В конце раздачи нас ожидает кружка с молоком — она напоминает белую башню, которая переживет еще много шведских армий благодаря своей прочности.

Дойдя до конца раздачи, мы стараемся не терять равновесие и с подносами в руках маневрируем между чавкающими едоками в серых рубашках, жующими серую кашу из серых тарелок за длинными серыми столами, стоящими на сером бетонном полу. Завтрак в шведской части — самая серая штука на свете.

Вообще-то, обычно с чувством локтя и сплоченностью у нас беда. Это только поначалу хочется, чтобы напротив тебя над тарелкой с кашей виднелось знакомое, пусть и совершенно несимпатичное и уж точно не приятное и не доброжелательное лицо, а не совсем чужой человек. Но случившееся с нами метлой заметает всех на один совок, связывает одной цепью. Мы чувствуем, как цепь давит нам на плечи и на спину. Твою мать, цедит Сёренсон сквозь зубы, он доиграется.

Но все закончилось. Патлатый сходил и причесался, так что они с Джокером с подносами в руках уже скользят по конвейеру. Со двора доносится конское ржание и топот копыт, словно барабанными палочками по брусчатке. Южный ветер задувает в окно, принося с собой кисловатый аромат компоста, от которого щекочет в носу. Так-то у нас тут обычно стоит мертвая тишина, только ложки звенят по мискам, что твой мусороперерабатывающий завод. Мы сидим за длинным серым столом, как галерные рабы на веслах. Они, кстати, тоже ели свою кашу прямо в кандалах на галерах, как-то сказал за обедом Писарь. Вечно он так: умудряется запихнуть все, что с нами происходит, в какие-нибудь сравнения и метафоры и этим отличается от всех нас — нам-то не надо знать, как что-то выглядит со стороны, чтоб понимать друг друга. Помнится, Эдмунд, который тоже умеет красиво завернуть и любит изъясняться длинными предложениями, как-то вечером, задолго до того, как все началось, до того, как запахло страхом, сказал, что такой человек, как Писарь, даже если просто огнетушитель на стене увидит, скажет, что он там висит как резервуар с тушью. А если увидит резервуар с тушью в ящике письменного стола, то не сможет не сравнить его с огнетушителем. Но что ж с ним будет, если ему придется употребить «огнетушитель» и «резервуар с тушью» в одном предложении? Что ж ему делать, чтобы их не перепутать? Чтоб пожарные не начали поливать огонь тушью, а художники не принялись рисовать углекислотой?

Работа в столовой начинает замедлять ход, и на первый план выходит гудение разговоров, огромный зал превращается в осиное гнездо. Перед мойками, куда положено скидывать липкие остатки каши, начинают извиваться длинные серые очереди. Рядом стоят подносы из нержавейки, испачканные пятнами молока и каши, и людям с чувствительным желудком на такое лучше не смотреть. Гидеон обычно извиняется, говорит, что ужасно спешит, и идет сразу к серому прилавку с грязной посудой. Сёренсон — вообще садист, поэтому не упускает случая за ужином в подробностях рассказать Гидеону, как выглядят такие мойки в других полкaх. Там висят на стене щетки с деревянными ручками, и надо самим счищать все, чему посчастливилось избежать ножа и вилки. С особым наслаждением начинает перечислять ингредиенты в ошметках на этих самых щетках, ну и тут Гидеону, конечно, кусок в рот не лезет. Он тихонько выходит из-за стола и берет себе кофе в парке.

Но этим утром все не как обычно. Гидеон идет вместе с нами к мойкам, а мы и не обращаем на это внимания и вскоре снова выходим в полусонный двор. Криво приклеенное к небу солнце заставляет стены казармы смущенно краснеть, после утреннего выезда на Йердет возвращаются верховые на своих черных конях, с высокомерно напряженными шеями. Сбруя блестит, гравий шуршит под копытами, словно заезженная пластинка. Издалека доносится гудение автомобилей — низко посаженными кузовами они напоминают угрюмых бульдогов. Шоферы в брюках из блестящей кожи сидят на подножках и курят. Струйки синего дыма неспешно смешиваются с подрагивающими облачками дыма из выхлопных труб. Во дворе казармы становится жарко; глядя себе под ноги, мы здороваемся с лейтенантами. Из дверей столовой серыми змеями извергаются потоки людей и текут ко входам в казармы. На часах без пяти восемь, трубач-коротышка торопится занять свое место на бункере. У него на груди, словно лента с орденами, сверкает труба. Подойдя к бункеру, он вытягивается по стойке смирно, поворачивается, запрокидывает голову и прикладывает мундштук ко рту — инструмент латунной змеей устремляется в небеса. Минутная стрелка на столовских часах подрагивает в последний раз, перескакивает на восемь часов, и, как по мановению волшебной палочки, огромный двор тут же пустеет. В центре остаются лишь одинокие серые запоздавшие, они бросаются со всех ног, но не успевают, первые звуки трубы застают их на бегу — над зданием штаба медленно ползет вверх флаг, — и они вытягиваются по стойке смирно.

Тем временем мы молча поднимаемся по широкой заплеванной лестнице. Горнист резко перестает дуть, едва флаг поднимается на самый верх, и серые фигуры c короткими карабинами при полной амуниции бегут в нашу сторону, угрожая раздавить своим весом. Мы прячемся в коридоре и сбиваемся в кучу у окна. Как будто одновременно на полную открыли с дюжину огромных кранов, и теперь из ворот части хлещет серая волна людей. На гравии расцветают нарядные клумбы из каменных цветов, политых шипящей слюной, которой брызжут раздающие приказы командиры, говорит Писарь (ох уж эти его сравнения).

Ритуал исполнен, серый канон приказов спет, и первая колонна, громко топая, исчезает в направлении поля. Другие колонны, с менее опытными солдатами, нарезают кривоватые круги вокруг бункера — словно быки, бредущие по кругу, — с земли медленно поднимается пыль, и кажется, что они топают в облаке газа. Внизу под нами стоят караульные — руки заложены за спину, правая нога неуверенно выставлена вперед, внимательно слушают инструктаж. Метрах в трех слева от крайнего в шеренге стоит мужик, которого все зовут Попугаем: отчасти за голос, отчасти за внешность. Начальство любит поиздеваться, поэтому его всегда специально ставят поодаль, а он этого не понимает, потому что превратил свою жизнь в борьбу со всеми окружающими без исключения, и его туповатые глаза навыкате сразу же замечают, если у кого-то что-то не по уставу.

Ростом Попугай даже ниже самого маленького барабанщика из оркестра, а вот по толщине даст фору майору, но толстяком его при всем этом не назвать. Выглядит он так, будто его просто сплющило. Голос крикливый и визгливый, а бoльшую часть гротескно сплющенного лица занимает гигантский мясистый блестящий нос. Мы с равнодушным видом стоим у окна и смотрим на его огромные красные веснушчатые ладони, безвольно свисающие вниз, будто к ним привязали гири. Сёренсон ухмыляется той самой колючей ухмылкой, от одного взгляда на которую с души воротит, сплевывает на подоконник и поглаживает пряжку ремня, словно это револьвер. Проверка окончена, солдаты, щелкая каблуками, выстраиваются в колонну и маршируют по гравию. Только Попугай, сцепив руки на груди, словно огромное сердце, с трудом тащится к скамейке под нашим окном и плюхается на нее. Жара стекает через огромное сито солнца. Пыль поднимается все выше и выше вокруг уныло бредущих серых волов и приглушает звуки, превращая выкрики командиров в сдавленные вскрики. Два тяжелых грузовика, груженных зенитками, осторожно, словно по стеклу, ползут через двор и исчезают за воротами, покачивая кузовами. Сёренсон присвистывает сквозь острые передние зубы и бросает окурок прямо на сидящего под окном Попугая, но промахивается мимо пухлого затылка, и окурок тлеет на выжженном солнцем газоне.

За спиной снова громко хлопает дверь, раздается скрип сапогов — тревожный сигнал. Когда старшина Болл выходит в коридор и, насупившись, глядит на нас своими совиными глазками, у нас уже вовсю кипит работа. Сёренсон, Патлатый и Балагур спрятались в сортире и гремят мусорными баками. Весельчак Калле сидит в кладовке и шуршит списками экипировки, Джокер с Эдмундом делают вид, что двигают шкаф в другой конец коридора. Гидеон и Писарь пошли в город купить газет — у них-то рабочий день начинается только в девять.