Змея

И только в обеденный перерыв в тот первый день мы все с удивлением и смущением выяснили, что происходит, потому что, не сговариваясь, улеглись на скамейки в парке, куда, не сговариваясь, пришли разными тропинками, чтобы перехватить хоть полчасика. Но когда и на следующий день произошло то же самое, удивление и раздражение начало расти — особенно в те дни, когда на скамейках в перерыв места хватало не всем.

Жуть как от этого спать хочется, сетовали мы, зевая. А то ж, глаз всю ночь не сомкнуть, отзывались мы в ответ. Пузырь лопнул. Мы ощутили некоторое освобождение, когда покров тайны спал, и начали наперебой хохотать. Такое облегчение испытываешь, когда понимаешь, что у всего полка понос от холодца, что не ты один провел полночи в сортире.

Вот почему, когда на следующий вечер раздался сигнал к отбою, нам было не так тяжело. В казарме погасили свет, заперли двери, и мы начали болтать, хотя знали, что это строжайшим образом запрещено. Но лучший способ довести человека до отчаяния — не давать ему спать. Работает так же хорошо, как голод, поэтому совсем скоро стены казармы тряслись от раскатов хохота, когда заправские шутники принимались за дело. Ошибочно полагать, что мы так громко смеялись оттого, что шутки были смешными. Просто смех стократно усиливал все звуки и помогал нам держать голову страха под водой.

Поэтому было совершенно неудивительно, что через какое-то время дневальный рывком распахнул дверь, включил свет и заорал: разговорчики в строю! Кто тут у вас такой болтун?! Но мы, разумеется, промолчали, сплоченными рядами повернулись на бок и попытались притвориться спящими, и он ничего не добился, хотя подошел к каждой койке и потряс каждого из нас за плечо. Но мы лежали как бревна и не издавали ни звука, пока не поняли, что он ушел, не стоит под дверью и не подслушивает.

Ну и тогда все началось заново, но мы пытались сделать так, чтобы нам больше никто не помешал, потому что казалось, что мы сойдем с ума, если будем молча и неподвижно лежать на своих койках, целую ночь дыша едва заметным запахом ужаса. Чтобы нас не было слышно, мы договорились, что будем по очереди рассказывать истории, а смеяться нельзя, каким бы смешным ни оказался рассказ. В ту ночь мы успели послушать всего три истории, но не потому, что они были такими длинными, и не потому, что рассказчики подошли к делу так обстоятельно, — просто постепенно мы один за другим засыпали, потому что эти три истории — некоторые из нас даже не дослушали все три, а то и две, и услышали только первую — заставляли нас забыть о том, чем пахнет ужас. Истории-то, может, были не особо примечательными, просто их рассказывали так тихо, что нам приходилось напрягаться, чтобы ничего не пропустить — особенно мораль, которой заканчивалась каждая из них.

Первым заговорил на удивление не главный шутник полка, хотя тот все равно постоянно шевелил губами, даже когда молчал. Мы смеялись над ним и говорили, что ему рот надо жиром высшего сорта намазать, чтобы хоть на какое-то время заткнуть. Кстати, от него и правда воняло жиром. Дело в том, что он работал на складе, где пахло главным образом жиром и машинным маслом. Возможно, из-за этого он и не чувствовал отвратительный запах ужаса так сильно, как мы, потому что на построении с утра уверял нас, что даже историю Джокера не дослушал до конца, а ее-то дослушали даже самые сони из нашей компании.

В общем, первым начал свой рассказ Джокер, и мы немного удивились, потому что, вообще-то, он молчун. Мало кто из нас с ним разговаривал с тех пор, как он попал в наш полк месяц назад. Да и вообще, мы мало что о нем знали. На самом деле он был девятнадцатого года рождения, а значит — старше всех, в учетной книге значилось, что он разнорабочий из Эребру. Да, ну а потом мы узнали, как, впрочем, и весь полк, что это он проиграл шестьдесят крон в покер в первый же день, еще до официального зачисления на службу.

Новичками, если те выглядели платежеспособными, обычно занимался Весельчак, наш заправский шутник, — приглашал их втихую сыграть в покер, ставки складывали в сапог, и, как правило, обирал их как липку. Так случилось и с Джокером, хотя тогда его еще так никто не называл, не прошло и двенадцати минут после его зачисления в полк, как Весельчак не удержался, и вскоре у него в берце лежали пять скомканных десяток, рваная пятерка, четыре банкноты по кроне и еще одна крона из сплава серебра и меди.

Кстати, как раз когда сапог с выигрышем стоял за койкой Весельчака, в барак пришел старшина и устроил им нагоняй. Прям как учуял, говорили потом мужики, он же прошел по всему коридору, постоял у каждой двери, а потом ворвался именно к Весельчаку. Так-так, сказал засранец-адъютант, и что это вы здесь делаете? Но оба оказались опытными игроками и быстренько спрятали карты в рукава гимнастерок. Ха, победоносно заявил Весельчак, поднимая берц повыше, я вот новичку показываю, как правильно натирать жиром берцы. Его берцам это не помешает, добавил он и с легким презрением посмотрел на адъютанта, осмелившегося мешать ему в столь благородном деле.

Только он вышел за дверь, как Джокер — которого тогда так еще никто не называл — вдруг говорит, молчун-то наш: повезло, что в сапоге монеток не было. Не было-то не было, а вот через пять минут появились, а потом Весельчак схватил сапог, в котором лежало шестьдесят крон и колода карт, на своих коротких толстых ножках потопал на склад, а склад-то в конце коридора. И вот он еще туда не дошел, как в спину ему раздается рев: у тебя что, джокера в колоде не было, вот засранец! Весельчак крысой забился в кладовку, а мимо, как на грех, шел старшина Болл — проверял замки на шкафах в коридоре, ну и даже его не блестящих мозгов хватило, чтобы понять, что произошло пятнадцать минут назад, но Весельчак-то уже придумал себе отмазу, да такую сложную и остроумную, что пришлось выучить ее наизусть, чтобы не забыть. По крайней мере, нам он так сказал.

Вот с тех пор Джокера и стали звать Джокер, хотя, вообще-то, надо его было назвать Молчун — был у нас тут такой раньше, бледный беззубый мужик, мясник, хотя верилось в это с трудом, но его комиссовали. Ведь Джокер-то с самого призыва ни словечка не проронил, ну вот разве что тогда, когда Весельчак обул его на шестьдесят крон за двенадцать минут, вот поэтому-то мы и потеряли дар речи, когда он вдруг взял да и заговорил как нормальный человек. И рассказ его нам всем понравился, потому что мы все были на одной волне той ночью, хотя так-то мы все были очень разные, но тут мы оказались с ним на одной волне. А еще голос у него за душу брал, как оказалось. Как будто долго пролежал подо льдом, и только этой ночью лед тронулся, и теперь голос можно было использовать по назначению. Начал он, конечно, осторожно и неуверенно, и сначала мы даже боялись, что он все испортит, и тогда мы снова останемся наедине со страхом. Но все сложилось хорошо, потому что потом, как уже говорилось, он четко попал с нами на одну волну.

Меня по стране-то прилично помотало, заговорил он, где только не доводилось работать. Как-то занесло меня на юг, в дыру недалеко от Кристианстада. Мы там должны были бурить колодец одному богатому крестьянину, но как-то так вышло, что один из наших парней свалился в штольню, и на следующий день прибегает к нам этот мужик и орет, что, мол, ему тут трупного яда в колодце не надо. Мы, ясное дело, послали его куда подальше, взяли его лучшую повозку и поехали в город всей компанией, а мужика-то, смеху ради, привязали к оглобле, а он орет, на помощь зовет! Выехали на площадь, привязали лошадку евонную к колонке, а сами — в кабак, выпить — время-то у нас до поезда было. Но вы не думайте, о товарище нашем мы не забыли — выпивка выпивкой, гулянка гулянкой, а товарищи — дело такое. Просто работенка у нас не из приятных — взрывчатку-то заложишь, а как рванет — черт его знает, может, вообще все погаснет, а бывает, что и находят кого-нибудь в старых шахтах — вот намедни-то писали в газетах, тогда поминают тех, кому не повезло, конечно, но отношенье-то другое. Скулить и ныть никто не будет, но сидишь потом в бараке после смены или бутерброды ешь на шпалах у откоса, а кто-нибудь возьми да скажи: вот что б сегодня Улле сказал, если бы услышал, как инженер стоит на ушах и лает, как пес, орет, что никто ему спичкой дорогу не осветил и он костюм выходной испоганил, когда на дерьме поскользнулся. И тогда, может, кто-нибудь да вспомнит, как Улле подхватил старшего инженера на руки и понес вверх по лестнице из шахты для турбины, когда они строили электростанцию в 1915 году, отряхнул ему брюки, поставил в полуметре от края, а потом снова спустился в шахту — не кричал, не ругался, спокойный, как слон. Товарищи посмеются, вспомнят сначала погибшего друга, а потом — как он работал в шахте колодца в окрестностях Кристианстада и его убило упавшей сверху тележкой с цементом.

Так и вот, выходим мы, значит, на площадь, а туда уже полгорода сбежалось на крики мужика, его отвязали, и вот стоит он у телеги, а рядом с ним — полицмейстер местный, пальцы за ремень заложил, ноги расставил и набычился. Вот они, убивцы, кричит мужик и пальцем в нас тычет. Полицай лыбится, рычит и достает дубинку. Все на нас таращатся, ждут, что дальше будет. И тогда Пелле Упсальский — самый высокий и сильный среди нас — идет через площадь прямо к полицаю. На площади мертвая тишина, как будто в Кристианстаде все оглохли да онемели. Пелле Упсальский спокойно так приподнял жирдяя полицмейстера, взял под мышку, да и понес к водокачке на площади. Полицай ругается на чем свет стоит, брыкается своими ляхами, но толку-то? Пелле Упсальский снимает с него шапку, вешает на водокачку, а потом перехватывает полицая так, что голова у него прямо под краном оказывается, ну и другой рукой начинает качать. Покачал немного, надел на него шапку и отнес, аккуратненько так, обратно к телеге. У того вода течет по лицу, волосы ко лбу прилипли, как мочалка. Но наш-то Пелле Упсальский парень не промах — берет он его, значит, пузыря этого надутого, сажает на лошадь и привязывает поводьями, чтоб не свалился. Потом хватает крестьянина, который и так дрожит как лист осиновый, и как шлепнет лошадь! Та взбрыкнула да рванула через площадь. Народ хохочет, веселится, и никто даже не пытается беднягу-полицая спасать.