Змейские чары

— Итак. — Его светлость выпрямился, скрестив руки на груди, и вновь устремил на колдуна немигающий взгляд. — Я открыл тебе душу, граманциаш. Теперь вернемся к тому, что волнует мое сердце. Эту статую, как уже было сказано, привезли купцы из Рума, знающие мои вкусы, — я ее не просил, они сами где-то разыскали и решили, что она мне понравится. Так и вышло… Надо признать, поначалу я сопротивлялся ее чарам. Она стояла в другой комнате, сперва под плотным покрывалом, затем просто в темноте, но… как-то само собой вышло, что я стал проводить там все больше времени и в конце концов велел перетащить ее сюда. Скажи, она заколдована?

Колдун, оттолкнувшись от стола, приблизился к статуе и обошел ее по кругу, тихонько кашляя. Его лицо, как теперь смог разглядеть Мирча, стремительно осунулось и побелело, лишь на щеках полыхал горячечный румянец. Но зеленые глаза остались такими же внимательными. Он поднял руку, но не коснулся мрамора, а растопырил пальцы и зажмурился.

— Нет, — прозвучал через некоторое время ответ на княжеский вопрос. — Она чудесна лишь в том смысле, который предполагает выдающееся мастерство. Ни малейшей толики волшебства — темного ли, светлого, — только камень и вложенный в него талант.

— Что ж, граманциаш… я хочу, чтобы ты вселил в нее живую душу.

Каменный Лоб, вздрогнув, вынырнул из воспоминаний. Не то чтобы он не догадывался, о чем его светлость попросит этого странного человека… Но князь же не видел, что случилось в корчме. Мог ли он в полной мере представлять себе, с кем — или с чем — связывается? Сотник уже открыл рот, чтобы вмешаться в разговор — рискуя поплатиться собственной шкурой, — но чутье подсказало: поздно.

Мольнар устремил на Янку странный взгляд. Лицо колдуна на мгновение превратилось в размытое пятно неопределенного цвета; оно было как пробегающая по земле тень грозовой тучи, блик на поверхности горного ручья, волна на шкуре зверя, готового атаковать, или осыпь на склоне горы, который вот-вот обвалится целиком. Потом оно обрело форму, и вот тут сотник во второй раз за день испугался по-настоящему: колдун превратился в точную копию князя, каким тот был лет двадцать пять назад, когда сам Мирча, пылкий юнец, жаждущий подвигов, только поступил к нему на службу. Те же тонкие черты, та же горделивая посадка головы и надменная улыбка…

А сам Янку ничего не заметил.

Колдун запрокинул голову к потолку и тихонько завыл. Лежащая под столом Лала, о которой все забыли, проснулась и ответила таким же протяжным воем, от которого у сотника заныло в груди. Мольнар медленно развел руками, растопырив пальцы, и от каждой вещи, каждого существа и даже от огня в очаге к нему потянулась тонюсенькая вереница символов, мерцающих в полумраке. Они напоминали буквы и слова, начертанные пером золотыми чернилами прямо в воздухе. Каменный Лоб увидел строчки, утекающие с его собственной одежды, меча, пояса — а также пальцев, груди, бороды, — но, хоть и умел худо-бедно читать и писать на трех языках, не узнал ни одного значка. Он понял, что не может ни пикнуть, ни пошевелиться, скованный чарами по рукам и ногам. Превратился в истукана, бессловесного и бессильного, способного лишь сгорать в пламени полыхающей внутри бесплодной ярости.

— Я выполню твою просьбу, князь, — сказал Мольнар, и его хрипловатый голос внезапно обрел силу, каждое слово звучало выразительно и веско. — Но должен кое о чем предупредить. Во-первых, ей будет отмерен срок… тот самый, что положен от рождения каждому существу, способному дышать. Ты с этим согласен?

— Конечно! — Глаза Янку вспыхнули от нетерпения. — И это правильно, граманциаш. Пусть живет и стареет, как обычные женщины, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений… Впрочем, надеюсь, стареть, толстеть и дурнеть она будет не слишком уж быстро.

— Ты ею насладишься сполна, в этом нет никаких сомнений. Во-вторых, изначально она будет беспомощной, как младенец. Ее надо будет всему учить — ходить, говорить, принимать пищу и питье, заботиться о чистоте собственного тела. Придется потерпеть.

Князь хищно улыбнулся и кивнул, не сказав ни слова, но намекая: недолго, колдун.

— Ну и последнее… Перед тем как отпущенный срок истечет, она обретет свой истинный облик.

Янку наконец-то забеспокоился — третье условие колдуна казалось странным, тревожащим, — но паутина золотистых строчек уже оплела его, соединив с прекрасным мраморным изваянием, которое начало изнутри заполняться розовато-золотистым светом, будто в глубине камня рождалась новая заря. Отступать было поздно, и Янку снова кивнул, а потом устремил взгляд на статую… и уже не мог его отвести.

Дьюла Мольнар, граманциаш, соединил кончики длинных тонких пальцев, перепачканных в чернилах. Мирча Каменный Лоб, безмолвный свидетель, внезапно понял, что заостренные ногти формой напоминают перья для письма. Между этими ногтями рождались новые строчки и убегали к статуе, окутывали ее виток за витком — ложились на мраморную плоть, не пропуская ни пяди. Они струились еще куда-то, однако оцепеневший Мирча не видел, куда именно. Всё, кроме изваяния и строчек, поглотила тьма, а потом где-то в глубине этой тьмы — гораздо дальше, чем позволили бы размеры комнаты, — нарисовались очертания громадной распахнутой книги, и в ней были все, и в ней было всё…

…от песчинки до горной вершины, От раба до царя из царей, От цветочка до пасти змеиной — Многоликость природы, людей. И перо над страницей зависло, В чьей руке — нам узнать не дано. Неустанные поиски смысла Всем однажды откроют одно: В бесконечном обилии знаков На просторах пергаментных крыл Каждый символ, увы, одинаков, И утонет он в море чернил.

Кто-то заплакал или, быть может, завыл; кто-то рухнул на пол, обессиленный.

— Мирча, — тихо проговорил князь Янку. — Сегодня ты узрел настоящее чудо.

Дьюла очнулся от жуткой боли в вывернутых плечах и с огромным трудом огляделся по сторонам. Запястья были обмотаны веревкой, пропущенной, как он едва рассмотрел в полумраке и сквозь туман перед глазами, через железное кольцо в потолке весьма зловещей комнаты — заполненной предметами, чье предназначение, увы, граманциаш хорошо знал, а кое-что успел даже испытать в прошлом на собственной шкуре. Другим концом веревка наматывалась на ворот; хотя она и так уже была туго натянута, предел возможностей всей конструкции и его тела маячил где-то в тревожащей дали.

Как же его на этот раз занесло в чей-то пыточный подвал? Граманциаш помнил корчму на главной площади Дуброваца и переулок за корчмой. Ему надо было попасть на рынок, а оттуда — в квартал ювелиров, к Аде Бекали, и он решил срезать путь. Все неприятности случались именно в те разы, когда он принимал такое решение.

С него содрали одежду и воткнули в рот кляп. Затылок тоже болел, а шея зудела от подсохшей крови. От холодного, сырого, пропахшего плесенью воздуха пленник покрылся гусиной кожей и дрожал. По мере того как туман перед глазами рассеивался, Дьюла осознавал все больше подробностей относительно той прискорбной западни, в которую умудрился угодить. В переулке его ждали сведущие, хорошо подготовленные люди: чтобы окончательно лишить граманциаша возможности сопротивляться или удрать, стоило поступить именно так — отнять руки и язык. Теперь он мог лишь беспомощно болтаться на веревке, как окорок в кладовой.

Пыточная была довольно большая — свет факела на стене и масляной лампы на столе с разложенными ножами, пилами, клещами и прочими палаческими инструментами не добирался до дальних углов, затерявшихся во тьме. Вполне возможно, там прямо сейчас кто-то сидел и наблюдал, но Дьюла ничего не слышал — ритмичный гул крови в ушах не оставлял прочим звукам ни единого шанса.

Внезапно обстановка напомнила граманциашу скрытую в самом сердце библиотеки мастерскую Дракайны, и от этой странной мысли он мог бы улыбнуться, не мешай ему кляп во рту. Ну да, конечно… Чтобы сделать из крапивы нити и ткань, а из ткани — бумагу, их надо было подвергнуть мукам. И Дракайна любила странно пахнущую тьму, которая наверняка напоминала ей о том, что было до начала времени, до первого восхода Солнца. Он столько лет провел под землей, что не мог не впитать частичку ее любви и тоски по прошлому.