Змейские чары

— …пока его собственная молодая жена не разрешится от бремени, — договорил он, следуя правилам игры, и Ада радостно закивала.

Мысль о княжеском гостеприимстве вызвала противоречивые чувства: Дьюла по-настоящему отдохнул этой ночью, сполна насладился чистой постелью и прочими радостями, но… он не помнил, когда в последний раз ему было так хорошо на протяжении долгого времени — целой недели, не говоря уже о месяце. Почему-то подобная перспектива казалась несуразной, немыслимой. С тем же успехом он мог бы провести означенный период на Луне.

И конечно, Ада рассказала не все.

— Мне пора! — Она взмахнула широкими рукавами, словно крыльями, и шагнула к двери.

Дьюла кашлянул, тронул пальцем собственные, все еще взъерошенные черные волосы, и чародейка ахнула с наигранной досадой: «Как же я могла забыть!» Она запустила пятерню в буйные темно-рыжие кудри, и они зашевелились, как змеи; граманциаш это уже не раз видел и все-таки опять с трудом подавил дрожь. Пряди тем временем улеглись строго определенным образом, откуда-то возникли темно-синие шелковые ленты и вплелись в них — также сами по себе. Изысканная прическа Ады не вписывалась в правила, которым подчинялись девицы, замужние женщины или вдовы Эрдея, но разве стоило удивляться? Она же не относилась ни к тем, ни к другим, ни к третьим. Она была Адой Бекали, чародейкой.

— Надеюсь, когда мы снова встретимся у княжеских покоев, ты узнаешь все, что надо, — сказала Ада и, будто не заметив, до чего двусмысленно прозвучали эти слова, выпорхнула из комнаты.

Оставшись в одиночестве, Дьюла осмотрелся повнимательней и обнаружил, что в комнате, пока они с Адой спали, кто-то побывал. Им — точнее, ему — оставили тазик для умывания, кувшин с чистой холодной водой, белейшее полотенце. Кто-то прошелся щеткой по его черному кафтану, а прямо у двери обнаружились сапоги; да, все такие же старые и потертые, но хотя бы вычищенные и высушенные у очага. Что ж, в таком виде можно и с его светлостью князем Сараты побеседовать на столь деликатную тему, как…

Как что?

«Теперь угадай, что стряслось с женами со второй по четвертую».

У Дракайны в библиотеке хранились свитки, спасенные ею тысячу лет назад из великого собрания далеко за морем — Дьюла подзабыл, что именно там случилось, не то война, не то пожар, начавшийся по вине нерадивого писца, — и среди них нашлись трактаты по врачеванию, которые он прочитал, упиваясь очередным новым языком, пусть даже мертвым, и поначалу не слишком-то переживая из-за смысла слов и фраз, ведь он уже давно был тем, кто примерил множество имен, а не мальчиком, почти рассыпавшимся на части вместе с прочими обитателями забытого города. Их разделяли жизни, короткие и длинные…

«Все дело в телесных изъянах, — объяснила Дракайна, как-то раз заглянув через его плечо в свиток о внутриутробных болезнях. — Их существует великое множество, и нередко они никак себя не проявляют до того момента, когда упавшее в плодородную почву семя рождает новую жизнь».

«Значит, — спросил ученик, который позже сделался Дьюлой Мольнаром, граманциашем, — чудовища ни при чем?»

«Ну почему же… — Лицо наставницы было, как всегда, спрятано под вуалью, но он расслышал улыбку в ее голосе. — Где есть изъян, там и чудовище».

С чудовищем, губившим рожениц и младенцев, он не встречался ни разу, хотя об этом существе — точнее, демонице Самке — и был наслышан. После ее визита женщины сгорали от лихорадки в считаные дни, а иногда и часы; дети в возрасте от полугода до четырех внезапно начинали биться в конвульсиях с пеной у рта, корчить страшные рожи и кричать на непостижимых языках. Постепенно они слабели, их разум тускнел, и те, кому случилось выжить, оставались до конца отпущенных Фыртатом дней искалеченными. Самка была способна и на другие пакости — кажется, она даже могла свести с ума мужчину, но такое случалось редко.

И все-таки три женщины подряд! Три жены одного и того же человека. Четыре, считая первую, — пусть ее ребенок, судя по всему, и жив-здоров. Подозрительная избирательность и настойчивость. Чтобы ответить на вопрос, телесный ли это недостаток — разумеется, княжеский, а не чей-либо еще, — или демонический избыток, надо было все разведать как следует, и граманциаш решил не терять времени.

Он выглянул в коридор, проверяя, нет ли там слуг, караулящих чужака, и никого не увидел. Во дворце, похоже, строго соблюдали правила гостеприимства, и это означало, что, пока его не разыщут, чтобы позвать к князю, можно невозбранно шататься где захочется. В хозяйские жилые покои он вряд ли попадет — хотя кто знает? — но наверняка сумеет осмотреть залы для приема гостей, оружейную, библиотеку, если таковая имеется… Желудок требовал начать с кухни — ночью они с Адой едва успели перекусить какими-то лепешками, которых явно не хватило надолго, — но граманциаш приказал ему угомониться, укоризненно подумав, что за годы странствий пора бы уже привыкнуть к голоду.

Дьюла пустился в путь, легко касаясь кончиками черных пальцев каждой двери, некоторых стен, факелов в металлических держателях, перил… Он не открывал Книгу, чтобы прочитать ее как следует, лишь скользил по верхам, слышал отголоски повседневных забот и тревог, чей-то смех и плач. Течение жизни здесь ничем особенным не выделялось, и никаких признаков чудовища, угрожающего молодой княгине или кому-то еще, граманциаш не обнаружил. Но он и не рассчитывал, что загадка разрешится так просто и быстро.

Постепенно невидимые линии, штрихи и точки, оставленные повсюду, сливались в подобие карты, которая, разворачиваясь перед его мысленным взором, дорисовывала сама себя, открывая те части замка князя Флорина, где Дьюла еще не успел побывать. Он увидел, какая суета царит в огромной кухне и кладовых, в пиршественном зале, который готовят к празднеству; увидел клирика в белом одеянии, расставляющего на алтаре часовни ритуальные предметы, и хорошо одетого бледного юношу — жениха — во внутреннем дворе, беспокойно слоняющегося, среди приятелей, которые пытаются шутками его приободрить. Невесту спрятали где-то там, куда граманциаш пока не дотянулся. Решив все-таки перевернуть страницу, он поднял руку — и тут что-то показалось в дальнем конце коридора, где косые лучи солнечного света падали из невидимого окна.

Он замер, затаил дыхание.

— Лала?..

Огромная, лохматая, очень старая собака взглянула на граманциаша из-под косматой челки, а потом медленно повернулась и пошла прочь. Когда она исчезла из виду, Дьюла ринулся следом и едва успел заметить кончик печально опущенного хвоста за следующим поворотом. Граманциаш каким-то образом попал в часть замка, где не было ни души, и даже отголоски чужих страстей, речей, смеха и плача сюда не долетали. Вокруг стояла тишина, которую тревожило только его неровное дыхание и звук торопливых шагов…

Узенькая лестница спиралью уходит вниз, во тьму, и где-то там раздается скрип дверных петель, мелькает дневной свет. Дьюла на миг застывает на верхней ступеньке, чувствуя, как что-то странное происходит со временем. Прошлое и будущее исчезают, остается лишь растянутое до бесконечности «сейчас». Совсем как в пространстве за Текстом…

Он быстро спускается, открывает дверь и видит перед собой небольшой внутренний двор со следами запустения. Буйные заросли крапивы грозно шелестят, даром что ветра нет, но граманциаш не боится обжечься. С противоположной стороны двора высится одна из угловых башен замка, относительно невысокая, с единственным окошком на самом верху. К входу ведет узкая тропа, которой, судя по всему, пользуются достаточно часто, чтобы крапива ее не отвоевала, но от этой тропы веет тоской и печалью. Он подходит ближе, касается черными пальцами засова.