Змейские чары

И вот настал день, когда…

— …это был пир в честь визита посла из Рума, — говорил Корвин, и темные глаза на побелевшем лице казались необыкновенно большими, но тусклыми, будто юноша ослеп. Его взгляд был устремлен в прошлое. — Агата… Лала… в тот день она с самого утра была сама не своя. Все роняла, отвечала невпопад, плакала без причины. В конце концов бросила все хозяйские дела и слонялась по коридорам с неприкаянным видом. Отец был слишком занят посланником, чтобы как следует встревожиться, но попросил меня узнать, в чем дело. Я подошел. Я спросил. — Он спрятал лицо в ладонях и немного помолчал. — Она сказала: «Кажется, мой мальчик, сегодня зайдет Солнце». Ты понимаешь? Ну конечно, понимаешь, ты же сам вложил в нее эти слова. А я не понял.

— Я ничего не вкладывал… — сказал Дьюла, но услышал его только Мирча Каменный Лоб, стоявший поодаль с мрачным лицом.

— Во время пира Агата сидела рядом с отцом и молчала. Она всегда была неразговорчивой, но обычно хоть улыбалась и поддакивала, смеялась в ответ на шутки, а тут застыла, будто истукан, и почти ничего не ела. Сидела и смотрела в пустоту, с… каменным лицом. Тогда-то отец и забеспокоился, начал спрашивать, что случилось, не заболела ли его ненаглядная. — Корвин криво улыбнулся. — Когда принесли главное блюдо, запеченного кабана, она встала и подошла к нему — все решили, так и задумано, хозяйка будет сама угощать гостей, но… Лала… Агата… запустила обе руки в тушу, начала рвать ее на части, а потом в наступившей тишине сунулась носом кабану в фаршированное брюхо. Когда она выпрямилась, вместо лица у нее была собачья морда…

Корвин вдруг рванулся к столу с пыточными инструментами, схватил первое, что попалось под руку, — это оказался длинный узкий кинжал, — а потом в один миг оказался совсем рядом с подвешенным к потолку граманциашем; отсутствующий взгляд сменился пылающей яростью такой силы, что, если бы его глаза превратились в угли, их жар опалил бы Дьюле кожу.

— Скажи, колдун, что бы ты сделал с человеком, из-за которого твой отец предстал перед всей округой — и перед сановниками с юга — тем, кто три года делил постель с псиной? А потом, когда чудище — наполовину женщина, наполовину собака — умерло у него на руках, поднялся с трупом на руках на башню и шагнул из окна? Что бы ты сделал с тем, из-за кого две трети отцовских бояр и дружинников отказались служить единственному наследнику, но не просто ушли, а оттяпали половину земель, погрузив княжество в кровавую смуту?

— Куда интереснее звучит другой вопрос: что стоит сделать с наследником, который вместо того, чтобы сражаться с мятежниками, рыщет по городам и весям в поисках своего так называемого обидчика? — парировал граманциаш. — Может, зря князь Янку не зачал других сыновей? Или даже дочерей?

— Может, раз ты не в силах отказывать, когда тебя о чем-то просят, мне стоит попросить? — прошипел Корвин, и шипеть у него получалось гораздо лучше, чем рявкать. — Например, попросить, чтобы ты вышел на главную площадь Дуброваца и там у всех на глазах совокупился со свиньей?

Дьюла хрипло рассмеялся:

— Это не так работает. Но даже если бы и работало — что с того? О моем позоре забудут на следующий день, а твой уже вошел в историю.

Молодой князь лязгнул зубами от ярости. Граманциаш продолжил:

— Нет, увы, дражайший юный мститель, одержимый честью и репутацией, — тебе придется меня убить собственными руками. Или замучить до смерти… и можешь даже обставить случившееся как изыскание — ведь именно это слово, если мне не изменяет память, предпочитал твой отец, погубивший сотни людей из-за желания постичь чудеса Вселенной?

Корвин вздрогнул, отпрянул. По почти безбородому лицу пробежала тень. Он все знал, конечно, — и наверняка уже давно, задолго до того, как обрел возможность прочитать книги и свитки, скопившиеся в отцовском кабинете. Если, конечно, ему хватило духу их прочитать. Он, как всякий одинокий мальчик в большом замке, любил подслушивать и подглядывать, и к тому же вовсе не был дурачком — иначе не прожить бы ему и суток после смерти Янку.

Но вслед за проблеском тревоги во взгляде юноши проступило что-то еще, и пальцы стиснули рукоять кинжала до побелевших костяшек.

— Был я крапивой придорожной… — хрипло пропел Дьюла и облизнул пересохшие губы.

Корвин отвел руку с кинжалом в сторону, крылья его носа затрепетали.

— И рос в пыли… меня сорвали осторожно, когда нашли…

Длинное, тонкое лезвие блеснуло в полумраке.

— Крапива жжется, не дается…

В тот самый миг, когда острие коснулось кожи граманциаша в той самой точке, куда угодил ноготь Дракайны, он закрыл глаза, прошептал: «Infra» [1] , и его не стало. Лишь внезапно освобожденная веревка, которой больше не надо было стискивать человеческие запястья, рухнула с потолка, разматывая витки, и повисла на железном кольце, покачиваясь из стороны в сторону.

1

Где бы ты ни был, говорит кто-то. Где бы ты ни был.

Во тьме и безвременье за основным текстом боль, словно вода, занимает все освободившееся место внутри Дьюлы. Зная, что никто не услышит, он стонет, возвращая вывернувшиеся суставы в то положение, какое им положено, а потом сыплет ругательствами на множестве языков, разминая онемевшие пальцы, которые также заполняются жгучей безжалостной болью, как десять разновеликих сосудов куда большего объема, чем можно предположить. Потом — или сразу, ведь времени нет — он сворачивается клубочком, закрывает лицо руками, зажмуривается, равняя тьму снаружи с тьмой внутри. Он давно хотел отдохнуть. Что ж, почему бы и не здесь…

— Что случилось?.. — растерянно спросил Корвин, замерев с кинжалом в руке и глядя перед собой, словно рассчитывая, что колдун вернется, возникнет из пустоты, будучи уже мертвым. — Куда он подевался?

— Он черно… книжник, ваша светлость, — тихо ответил Мирча Каменный Лоб. — Вам ли не знать, что в книгах бывает не только текст, но еще и всякие… как бишь их называют… маргиналии.

Князь Корвин фыркнул, разжал пальцы, и кинжал со звоном упал на пол. Повернувшись, юноша вышел из пыточной; спину он держал прямо, смотрел перед собой, а его красивое лицо сделалось совершенно неподвижным, на зависть любому изваянию.

Каменный Лоб ненадолго задержался.

— Где бы ты ни был, колдун, я знаю — ты меня услышишь, — проговорил он вполголоса, обращаясь к масляной лампе, что безмятежно горела на столе. — Ты был обучен сражаться с чудовищами, но своим поступком сделал совсем иное. Ты сотворил новое чудовище, и, сдается мне, оно ни в чем не уступит старому.

Потом сотник тоже ушел, и пыточная опустела. Лишь его слова, потрескивая, еще долго сгорали в пламени масляной лампы, и хлопья сажи, кружась, опускались на поверхность чернейшего Предвечного океана.

Как рыба в Воде Субботней

Они очень долго шли в молчании: девушка в белом платье и безликая черная тень. Когда закончились ступеньки, перед путниками открылся подземный каньон, по краю которого тропа убегала вглубь живых, беспокойных сумерек. Справа от нее на дне пропасти шумела вода, а слева сочащийся влагой камень обдавал характерным запахом, напоминающим то ли о дожде, то ли о прохладной глубине леса, куда не проникают солнечные лучи.

Каньон тянулся, казался бесконечным. Над головой простиралось зеркальное отражение нижней бездны, и шальные ветра вольготно летали из ниоткуда в никуда, от их легчайших касаний по коже бегали мурашки. Далеко впереди, во

, смутно вырисовывались очертания узенького моста, перекинутого через провал, но сколько бы они ни шли, он не становился ближе — был все таким же тонким, словно волос или лезвие бритвы. Возможно, он ей мерещился… Время от времени Кире казалось, что она идет этим странным путем одна, но стоило поскользнуться, как молчаливая и будто бесплотная тень схватила ее за запястье крепкими, сильными пальцами.