Знание-сила, 2003 №11 (917)

Нам, живущим в мире сплошной телефонизации и Интернета, остается читать письма людей, живших в эпоху письма Читать, постигая прелесть этого ушедшего жанра письменной культуры. Персонажи «Семейной хроники» мыслят письмами, владеют формой, чувствуют особую эстетику письма. За выдержками встают культура диалога и вкус к диалогу. Перед нами зафиксированные на бумаге размышления вслух, обращенные к близкому человеку. Это не статьи, не публицистика, не проповедь с их усредненностью и риторическими приемами. Это письма к близким. «Твои взгляды, высказанные в письме на войну и мир, я одобряю, они исходят от чисто детской души и не могут быть иными! Этих святых чувств я не могу не уважать, как и вес вообще мужчины. Но когда ты больше немного поживешь, созреешь больше умственно и душевно и будешь смотреть на великие исторические события в связи с прошлым каждого народа и его историческими задачами на будущее... если все это примешь в соображение, углубишься, вдумаешься, тогда и поймешь, что войны между народами неизбежны, не предотвратимы, ибо «мир во зле лежит» — как сказано в священном писании...»

Нам открываются семейные праздники, семейные радости, утраченные сегодня модели жизни, присущие большой семье. Хроника показывает: существовала непростая проблема постоянной интеграции большой семьи. Улаживались внутрисемейные конфликты, решался вопрос — кого с кем можно сводить за одним столом, с кем сажать рядом, как снимать возникшее напряжение. Мы видим, что помимо очевидной для нас роли старшего мужчины существовала не менее значимая и не менее сложная роль — старшей в роде женшины. Она держала целостность рода в поле своего внимания, помнила обо всех и напоминала каждому о целом. В бессчетных письмах близким создавала семейную летопись. Собирала, сглаживала шероховатости, помогала, кому могла, призывала тех, кто был ближе, подключиться к заботам родного человека.

Хроника раскрывает простую истину: принадлежность к большой семье налагает на человека массу забот и безусловных нравственных обязанностей. Среди них — выхаживание стариков, больных и беспомощных. Помощь одиноким, обездоленным, тем, кому явно труднее, чем тебе. Большая семья — это большой труд и постоянное подвижничество. Но зато член традиционной семьи несет в себе неведомый современному горожанину покой, поскольку он — часть превышающего его индивидуальность родового целого, с отблеском восходящего едва ли не к неолиту родового быта. Это целое онтологизирует человека. Любые невзгоды и превратности личной судьбы растворяются в массиве большой семьи. Не дай бог, случись любое несчастье — твои дети будут воспитаны, получат профессию, создадут свою семью.

Каждый из нас — я говорю о тех, кому пора уже задуматься о закате жизни и довелось застать другие нравы, — в той или иной мере осознает, что добрые чувства наших близких — материя тонкая и деликатная. Ее не следует подвергать чересчур сильным испытаниям. Немощь, тяжелая и неизлечимая болезнь создают неразрешимый конфликт. Нет, скорее всего нас не отвезут тотчас в богадельню, но усталость и раздражение очень скоро похоронят прошлые привязанности, и наш конец станет для близких избавлением. Сегодня помощь немощным старикам — тягостная обязанность, которую пока еще берут на себя сохраняющие традиционные этические рефлексы зрелые женщины. Что будет через десяток лет, когда традиция эта пресечется, я не знаю. Вернее, мне не хочется об этом думать.

Яницкий пишет семейную хронику российской интеллигенции — внутренне противоречивое, а потому неустойчивое явление, срок жизни которого ограничен.

Большая семья в чистом виде— феномен доличностной культуры. В традиционном обществе, в дописьменной культуре нет личности и нет семейной памяти в том смысле, который присущ интеллигентскому сознанию. Здесь горизонт семейного прошлого не глубже деда и бабки, а общеисторический фиксирует мифологизированные рубежи типа — «турецкая война», «германская», «гражданская». Ощущение исторического времени отсутствует; его замешает магическое переживание вечного круговращения в цепи рождений и смертей. Интеллигент же принадлежит миру автономной личности и пребывает в пространстве линейно развернутого исторического сознания. Интеллигент — не только продукт модернизации, но и фермент модернизационных процессов. Наращивание личностного начала с необходимостью ведет к распаду традиционной семьи.

Но на начальном этапе формирования интеллигенции есть период гармонического равновесия традиции и личностного начала, момент неустойчивого единства: два, максимум три поколения, его и фиксирует Олег Николаевич.

Близкие сюжеты занимали Юрия Трифонова. Он видел мир через историю большой семьи. Судьбы и эпохи принципиально совпадают. Различаются жанры. Трифонов создает талантливую прозу. Яницкий — личностное высказывание, в котором объективирующее научное и субъективное человеческое переплетаются.

Очевидно, мое детство было похоже на описанное Яницким: детали вызывали знакомые образы, те тянули за собой новые детали. Я ловил себя на том. что чтение «Семейной хроники» включало услышанные мною в детстве рецепты бабушкиных куличей (куличи бывали двух видов — на пятидесяти желтках и на ста желтках), разговоры теток о домашних спектаклях и шарадах. Перечисляя обязательные элементы «обстановки» большой семьи из писем Елизаветы Львовны, автор упоминает развешиваемые по стенам портреты — Гоголь, Короленко, Шевченко, Достоевский... Два портрета из этого списка — Шевченко и Гоголя — я хорошо помню, с ними прошли детство и юность. Они сгинули в бесчисленных переездах последних десятилетий.

Еше одна «зарубка» — библиотека как основной элемент обстановки. Я вспоминаю комнату в коммуналке моего детства. Бельэтаж, два огромных окна, случайные разностильные предметы, по большей части модерн. Огромный обеденный стол, какая-то ширма, которой отгораживали мою кровать, и смысловой центр комнаты — книжные шкафы: южаковская энциклопедия, книжки Academia, мемуары. Книги — это среда, в которой растет ребенок. Как это транслировалось, откуда пришло убеждение в том, что книжный шкаф — главное место в доме, я по сей день не знаю.

Узнаваемое, соотносимое с собственными семейными преданиями позволяет говорить о типическом. Автор пишет о родне со стороны бабушки — народовольцах Раисе Львовне и Александре Васильевиче Прибылевых, осужденных по «процессу 17-ти» в 1883 году, и племяннике бабушки Владимире Осиповиче Лихтеншадте, уже эсере-максималисте, осужденном в 1906 году за участие в подготовке теракта. Террористы и ниспровергатели существующего порядка были и в моей семье, но шли на одно поколение раньше. Мой дед также разрешал своим детям общаться с соседскими мальчишками сомнительной репутации. Со слов близких: спустя десятилетия соседский мальчишка, превратившийся в сотрудника грозного ведомства, пересекся с нашей семьей, причем сохранил некую привязанность к моему дяде — единственному ребенку из «чистой» семьи, который играл с ним в том, сгинувшем навсегда прошлом.

Иногда читателя поражают яркие детали. Вот строчки из письма, написанного в августе 1914-го: «Россия должна победить, чего бы это не стоило. Даже Шлиссельбургские заключенные просятся в бой, просят послать их на передовые позиции, в разведку, на смерть». Вспоминается, что Первая мировая была встречена патриотическими манифестациями «публики», а в Петербурге толпа манифестантов на радостях сожгла германское посольство. А вот еще: шестнадцатилетняя девушка Вера Яницкая потрясена казнью террориста Ивана Каляева (1905 г.), называет его «честным борцом за идею» и добавляет: «Когда-нибудь мы отомстим и за тебя и за всех погибших... Скоро придет возмездие!» Относительно возмездия Вера не ошиблась. Сталкиваясь с такими свидетельствами, снова и снова убеждаешься в неизбежности исторических судеб России.

Сегодня происходит нечто большее, чем очередная смена поколений. В прошлое уходит интеллигентская традиция. Крестьянская семья кончилась в 70- 80-е годах XX века. Писатели-деревенщики величественно и возвышенно пропели ей «Вечную память». Российская интеллигенция (в тех социокультурных характеристиках, которые задавали этот феномен) на наших глазах завершает свою историю. Шестидесятники прошлого века - последнее «чистое», беспримесное поколение интеллигенции. На смену ей приходит нечто иное, чему еще не даны имена. Обращаясь к старомодной фразеологии, новых людей можно назвать «буржуазными интеллектуалами».