Золотая Адель. Эссе об искусстве

Он ищет такого двойника, которому не надо искать особенных объяснений тому, почему он говорит и откуда он это знает, который не должен никому разъяснять и того, кто тут говорит, — понятно же, что говорит он. А раз говорит он, тогда это, естественно, не я.

Теперь же я хотел бы сказать пару слов о том, о чем я не знаю совершенно ничего.

Подобно другим моим произведениям, самый объемный из своих романов^[53] я написал от первого лица единственного числа. Правда, при этом я как бы двумя ударами рассек себя натрое. Я сказал себе, что, возможно, есть одно мое «я», как знать, но в моем воображении точно есть три моих личности, и они будут говорить о самих себе параллельно, вместо меня. Я должен был осторожно и экономно обращаться с мотивами, которые намеревался взять из собственной жизни в их жизнь, поскольку ни с этой личностью, ни с другой, ни с третьей я не хотел бы отождествляться. Он — не я. Я хотел писать роман, а не исповедь. Первое лицо единственного числа почти толкало меня в сторону исповеди, исповедь — один из величайших жанров европейской литературы, и поэтому я должен был неустанно исследовать события своей жизни с точки зрения исповеди, но результаты этих изысканий смог использовать лишь в той мере, в какой это позволял тот или иной из трех персонажей. В зазоре, образовавшемся между ними и моим «я», воображение могло спокойно работать и, таким образом, как бы оттесняло мое драгоценное «я» в сторону. Логика собственной моей судьбы могла оставаться во мраке, но структура ее должна была до некоторой степени проявиться в их судьбах. Я не знал, что откуда берется, но все-таки в какой-то мере видел, что к чему относится и к чему не относится.

Не опыт, но логика воображения подсказывала мне, куда двигаться. Тем не менее мне постоянно надо было обращаться и возвращаться к опыту. Подсказывали мне те, кем я не был.

Они вели меня вплоть до последнего предложения. Сам себя я бы вести не мог.

Эта работа потребовала многих лет. Прошедшие годы лишь укрепили во мне сопротивление исповеди, хотя бы уже потому, что за столько лет меняется все, включая эпителиальные клетки; за такое время могут существенно измениться и краеугольные точки человеческого самовосприятия. В целях сохранения стилистического единства романа я должен был поэтому следить и за тем, чтобы все эти трансформации и перемены не просочились в его материал. Не знаю, в какой мере успешными оказались эти старания, но, по крайней мере, я к этому стремился. Так в романе действует внутренняя согласованность и гармония.

На третьем году работы, когда то мое «я», что доверилось воображению, выработало структуру романа, я уже относительно ясно видел, какой должна быть его последняя глава. Я делал заметки о своих представлениях на этот счет и страстно желал как следует разработать план. Написать последнюю главу романа. Я играл с той мыслью, что в это безвременное время, время работы над романом, мне, быть может, окажется легче и спокойнее достичь той области, которую я уже знаю. У меня было место действия, но я не знал, когда я смогу туда попасть, если не буду полагаться на свое воображение. Потому что если бы я действительно заранее написал последнюю главу, я был бы вынужден двигаться по заранее определенной дороге и в таком случае сделал бы работу своего воображения на время писания романа излишней. Между тем я очень нуждался в нем, чтобы избежать неприятного принуждения к исповеди.

Я ничего не сделал.

На шестой год работы все-таки сложились три последние фразы романа. Был туманный зимний день. Я стоял в поле под грузным темнеющим небосводом. У меня уже не было сомнений в том, что это и будут мои последние три фразы. Вернувшись домой с прогулки, я, однако, не дерзнул их записать. Если забуду — то забуду. Но я не мог противостоять и рискованному побуждению все-таки каким-то образом испытать заранее грузоподъемность этих заготовленных предложений. Вероятно, последним фразам человек доверяет самые мучительные свои заботы. У воображавшейся последней главы был один мотив, который я извлек, пересадил бы туда из самых мучительных событий собственной жизни. Однако этот мотив был таким сильным, таким насильственным, таким тяжелым, что своим воображением я бы не сдвинул его с места. Я бы сказал много, больше, чем нужно, если бы утверждал, что этим мотивом было самоубийство моего отца. Правильнее было бы сказать, что дорогу моему воображению перекрыло настоящее место этого события, место, где он это совершил. Я много лет хотел попасть в это место в своем романе, и кто бы мог сказать, когда я туда попаду.

Молодой человек пересекает пустую заброшенную площадь, входит в дом, поднимается на этаж, звонит в дверь. Он хотел бы познакомиться со свидетелем. Дверь открывает женщина в очках. За четыре года до завершения романа я написал драму, написал историю этой трагикомической встречи, потому что только так я мог избежать соблазна заранее написать последнюю главу. Естественно, это означает, что я не мог ничего избежать. Я, конечно, вышел из романа и, поскольку речь шла о драме, на время вышел и из первого лица единственного числа и таким образом все-таки испытал предварительно грузоподъемность последних фраз. Когда наконец в один прекрасный день я добрался до того, чтобы действительно взяться за эту последнюю главу, моему воображению не осталось уже ничего, все было готово.

15 апреля 1985 года я написал последние три фразы романа. Поставил точку. Предложение располагалось примерно посередине листа, я долго тупо глазел на место, которое оставалось пустым, на котором никаких букв уже не будет. После одиннадцати лет работы я ничего не должен был делать.

Никакого не было смысла в том, чтобы призывать свои рыдания обратно в эту немоту.

С этим у меня было так же, как с последней главой. Я написал нечто такое, что уже было, и делать с этим рыдающим человеком мне тоже было нечего. Его рыдание не приносило ни радости, ни облегчения, но не приносило и горя, я даже не сострадал ему. И когда душа завершила уже и работу наблюдения, тогда на некоторое время у меня действительно не осталось никаких дел на свете, ни с бумагами, ни с самим собой. Но река текла, ее было не остановить.

Я огляделся в поисках того, что я мог бы сделать. Сидеть и дальше? Встать? Радоваться? Еще немного пожалеть себя? Я всего лишь поставил дату внизу страницы. По тому, как шатались буквы, я понял, что, наверно, не смогу и встать. Пятнадцатое апреля тысяча девять-сот восемьдесят пятого года. Я пялился на эти буквы и цифры.

И тогда у меня возникло чувство, будто дату этого особенного дня некто сильно заранее и довольно жирным шрифтом уже написал перед моими глазами. Числа этого дня, этого месяца, этого года, совершенно точные числа. Это уже один раз случилось в моей жизни. Пятнадцатое апреля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Как будто эти числа заранее вписали в меня. День, месяц, цифры года. Человек, по всей вероятности, боится сумасшествия до тех пор, пока разум его не помутится. Мне бояться было нечего, я, так сказать, уже пересек магическую границу. Цифры были тождественны дате самоубийства моего отца. День, месяц и цифры самого года. Мой отец убил себя 15 апреля 1958 года, я же закончил свой роман 15 апреля 1985-го. И можно ли после этого считать мою личность чем-то иным, нежели орудием неуловимого воображения?

Кто переставил две цифры в этих двух датах? Или на что обменял? Его жизнь — на мой роман? Или это я обменял на свой роман его смерть? Кто заменил что? И после этого моя жизнь — не что иное, как предопределенное стремление к этой замене? Но с каких пор? И, значит, я — не что иное, как субстрат для оживления моего отца? Или инструмент для этого? В чьих руках? Не умер ли я в тот минувший день, не родился ли заново в этот? Или, напротив, в тот день я был окончательно осужден на жизнь, а в этот, сегодняшний, должен умереть?

Я не склонен ни к какой мистике, и мистика чисел меня не особо интересует. Одно время я, правда, занимался ею, но всего лишь так же, как всем прочим, чего я не знал. И тем не менее эти числа были здесь, перед моими глазами. Ладно, тогда посчитаем, сколько времени прошло между этими двумя датами. Естественно, я должен был бы вычесть пятьдесят восемь из восьмидесяти пяти и тогда получил бы результат. Но какой результат? Результат вычитания. И что означало бы полученное таким образом число? Истинную продолжительность моей воображаемой судьбы? Или воображаемую продолжительность моей истинной судьбы? Таков, значит, рок?

Во всяком случае, я положил перед собой другой лист и аккуратно написал на нем одну дату под другой. Я знал, что есть такое арифметическое действие. Оно позволяет установить разницу между бoльшим и меньшим числами. Знал я и то, что должен был бы помнить, как следует производить такую операцию. Но теперь мне надо было действовать как бы наоборот: вычесть восемьдесят пять из пятидесяти восьми. Что опять-таки не было бы невозможным, потому что должно было бы получиться отрицательное число. Это я знал. Но самого действия я не мог выполнить — ни так ни эдак. Ни в голове, ни на бумаге.

С тех пор так и не смог.

1992

Временно окончательный вариант. Ключевые слова к переводческой деятельности Хильдегард Гроше^[54]

(Перевод Ю. Гусева)

На восточном краю Альфёльдской низменности, там, где когда-то проходила граница Австро-Венгерской монархии и откуда в ясную погоду виднелись заснеженные вершины Карпат, находится обширное, занятое полями и лугами пространство, и на нем, словно пальцы огромной руки, лежат гряды холмов Лопушанского нагорья. В этой местности даже самые высокие точки не поднимаются выше сотни метров над уровнем моря. Почвы тут плодородные. Южные склоны холмов исчерчены полосами ухоженных виноградников, на равнинных участках раскинулись хлебные нивы и пастбища. Край этот пересекают две реки: на юге — Темеш, на севере — Марош; чистые обильные воды их текут с гор; в верховьях бурные, здесь они струятся спокойно, неспешно. Если, конечно, не случается половодье, которое сносит даже самые прочные дамбы.