Золотая голова

— Двести пятьдесят — моя последняя цена, — сухо, холодно сказала красавица. И крикнула в лицо священнику:

— Последняя цена!

Потрескивали свечи.

— Нет, — сказал священник.

Было видно, как трудно ему было это говорить.

Красавица разъяренно повернулась к священнику спиной. Два здоровенных мужика, наряженных в невидимо-черное, послушно повлеклись за ней.

Она большими шагами подошла к Чудотворной и пальцем растерла каплю святого мира у Нее на щеке.

— Не плачь, девчонка, — сказала красавица Богородице и нагло подмигнула ей. — Не вышло у нас с тобой сегодня. Не вышло сегодня — выйдет завтра. Глеб, дай батюшке визитку!

Ражий черный мужик всунул в дрожащие руки священника бумажный квадратик.

Красавица понюхала вымазанный миром палец. Помазала пальцем губы.

— Очаровательный запах, — сожалеюще сказала. — Ну, да мы еще поиграем в кошки-мышки. Никуда вы от меня не денетесь!

Она пошла к выходу из церкви. Черные мужики, как медведи, переваливаясь с боку на бок, зашагали за ней.

Около двери она обернулась и крикнула священнику, как в лесу, издали:

— Триста!

«Ста-а-а… ста… ста…» — запело эхо.

Когда светлое драгоценное манто мазнуло полой по распахнутой двери храма, священник жалко посунулся вперед. Голос его трясся, когда он крикнул в дорогую меховую, стройную, исчезающую спину:

— Это… ваш рабочий телефон?!

Богородица Умиление плакала ароматными, светлыми, золотыми слезами.

Тихо, темно, пустынно было во храме.

ГЛЯНЦЕВАЯ НОЧЬ

В комнате было две девушки: золотая и черная.

Черная и золотая.

Как их звали? Тельма и Луиза? Барби и Хельга? А может, просто Ирка и Анька?

Одна медленно пила густо-красное вино из высокого, длинного бокала. Другая — медленно двигая челюстями, поедала золотой ложечкой из фарфорового блюдца какие-то фрукты. Отсюда было плохо видно, какие фрукты. Черные какие-то, и чем-то белым залиты. Вроде чернослива в сметане.

Может, это и был чернослив в сметане.

Вокруг девушек, черной и золотой, вздымалась громадная спальня.

Спальней ее было трудно назвать.

Скорее, это была белоснежная ночь Антарктиды.

Со стен глядели ледяные картины. Громоздились торосы снеговых подушек. Свешивались искристые, ледяные сталактиты светильников: люстр, бра, стеклянных свечей в мертвых шандалах. Свисали до полу белоснежные, метельные занавеси, атласно, жемчужно блестел балдахин.

Под белым балдахином молчала белая кровать. Она была шире «Титаника». На ней можно было уплыть в свою смерть. И наслаждаться смертью, как жизнью.

На кровати бугрились сугробы простыней, одеял, подушек. Все сияло чисто-белым, неземным светом.

В этой нереальной белизне настоящими были только красное вино. И черный чернослив в сладкой сметане.

— Любимая, — в нос протянула золотая, допивая свое вино. — Тебе не кажется, что нам пора бай-бай?

— Санни, не понукай! — чмокая, ответила черная. — Мне такой потрясный диск приволокли! Из Египта. Хочу посмотреть вместе с тобой. И тогда уж спать.

Золотая медленно поставила пустой бокал на стол.

— Диск? — медленно, сонно спросила. Сонные глаза косились вбок, на белые айсберги, зовущие раствориться навек в снегу сна. — Какой еще диск?

Золотая медленно зевнула.

Черная, прекратив жевать чернослив, глядела ей в многозубую, белоснежную пасть.

— За него Ширяев кучу бабла отвалил, — черная поставила пустое блюдце на стол, рядом с бокалом. — Кучу бабла, в натуре.

— Зачем?

Золотая зевнула снова.

Черная тоже зевнула.

— Прекрати зевать, мне передается… Там что-то такое… настоящее.

— Убийство? Расчлененка настоящая? Секс с младенцами?

— Да, что-то такое. Но очень, о-о-о-очень стильно сделано. Съемки крутые. И, прикольно то, что делал это известный режиссер.

— Кто?

Черная назвала громкое имя.

Золотая присвистнула.

— Ого! Много заработал парень. Не боится загреметь в кутузку! Хвалю.

— Да прикол в том, что весь мир уже знает, что именно он это снял!

— Тем более молодец. Ну, давай ставь диск. Не жалеешь ты меня.

Золотая шагнула к черной. Положила обе руки черной на обе груди. Сжала торчащие из-под тонкой ткани соски между указательным и средним пальцами.

Они поцеловались, и целовались долго, сладко.

Потом черная, разрумяненная, как яблочко, отшагнула от золотой, подошла к экрану, стала возиться с диском.

На экране творилось черт-те что. Кровь лилась, как вино. Вино лилось, как кровь.

— Я устала смотреть эту лабудень, — зевая, сказала золотая. — Я-то думала, это действительно классно. Банальная похабень. Дурак твой Ширяев.

— Его обманули, — сказала черная.

Они обе сидели в глубоких, мягких креслах, далеко от огромного плоского экрана.

— Я устала глядеть на эти красные толстые члены, — сказала золотая. — Пошли они в жопу! Спать, спать!

— Я не хочу спать, — сказала черная, прикрыв глаза.

— Фу, какая бессонница у нас! — смешливо протянула золотая.

— Я не хочу спать с тобой, — сказала черная и медленно, медленно встала из кресла.

Медленно, медленно встала и золотая.

— Что? Что ты сказала?

— Я. Не хочу. Спать. С тобой. Я. Больше. Не буду. Спать. С тобой, — медленно выговорила черная.

Повернулась к золотой голой, в вырезе платья, спиной.

Золотая медленно обошла черную. Зашла спереди. Встала перед ее лицом.

— Повтори, что ты сказала, — медленно сказала золотая.

— На хер мне повторять. Ты все слышала, — сказала черная.

Видно было, что ее трясет.

Что ей тяжело и страшно говорить золотой это.

— Ну-ну, — сказала золотая. — Вот такие дела.

Она помолчала.

Молчала и черная.

— Ты хорошо подумала, что говоришь? — спросила золотая. — А если я тебя сейчас изнасилую? Чтобы тебе неповадно было?

— Я не твоя вещь, — сказала, дрожа, черная.

У нее щека была измазана сметаной.

На губах блестела перламутровая помада золотой.

— Ты моя вещь, — сказала золотая.

— Нет! — крикнула черная.

— Врешь, — сказала золотая. — Как же ты врешь, собака.

И золотая подошла к черной и дала ей звонкую, громкую пощечину.