Золотая голова

Они дрались грубо. Зверски. По-настоящему. Так, как дерутся бабенки в подворотне — из-за пьяного любовника. Так, как дерутся мужики на зоне. Так, как на зоне дерутся бабы. Золотая опрокинула черную на пол, возила ее головой по полу; стрижка черной разлохматилась, ее голова стала похожа на больного старого, грязного ежа. Черная дико, больно лупила золотую в бок, под ребра, острым кулаком. Царапала золотой лицо. Алебастровые щеки золотой прочертили кровавые полосы. Кровь капала на цветной паркет, на белоснежную шкуру белого медведя, распяленную, распятую на полу. Медведя снова убили, только он об этом не знал. Девушки дрались круто: не на жизнь, а на смерть. Молча. Не стонали. Не вскрикивали. Не визжали. Они дрались так: или я тебя убью, или ты меня.

И они убивали друг друга.

У золотой уже были расцарапаны плечи ногтями черной. У черной — разбита голова: золотая швырнула ее головой об угол беломраморного камина. Кажется, у черной было сломано ребро — она странно крючилась. По ее искровяненному лицу ползли кровь, слезы, слюна. Платья были давно порваны. С грудей свисали ошметки дорогих тряпок. Они дрались, и было ясно, что до конца еще далеко.

Они обе были такие живучие.

Как кошки. Как две кошки.

И вдруг, в пылу дикой драки, золотая навалилась на черную сверху, всем телом, и прижала ее всей своей тяжестью к паркету.

И — впилась ей в губы диким, звериным поцелуем.

Оторвалась. Губы черной были прокушены. По губам, по зубам лилась кровь.

Глаза черной были закрыты. Кровь ползла по подбородку.

Губы золотой тоже были в крови. Она тяжело дышала.

— Я хочу тебя, — тихо, так же тяжело дыша, резко вглатывая воздух, сказала черная.

— То-то же. Давно бы так, — сказала золотая.

Они сорвали друг с друга последние искромсанные тряпки и упали на белоснежную кровать, пачкая ее кровавыми пятнами.

Золотая впивалась зубами во вставшие дыбом, черными чечевицами, соски черной. Ее жадный палец глубоко, дико, ища и не находя сладкое дно, погружался в мякоть, в соленую влагу теплой, безумной щели, на ощупь сходной с жалким слизняком.

Черная выгибалась подо ртом, под зубами, под животом и наглыми пальцами золотой. Изгибалась змеей. Застывала, как в столбняке. Снова билась. Била ногами. Вздрагивала смуглыми коленями. Кричала.

Дикие крики не вылетали из ледяных окон. Ледяные окна были плотно закрыты.

На улице стояла белая страшная зима, а нежные девушки боялись холодов.

ГЛЯНЦЕВОЕ МИЛОСЕРДИЕ

Ребенок, лежащий на больничной койке, поднял слабую худую руку, протянул ее вперед, еще вперед. Он хотел коснуться кончиками пальцев красивых, блестящих золотых кудрей красивой девушки.

Девушка, в небрежно накинутом на плечи белом халате, сидела на больничном табурете около его койки.

Она увидела движение ребенка и поняла его.

И сама наклонилась навстречу тонкой бледной, ищущей руке.

Золотые кудри свесились золотым пологом. Мальчик коснулся шелковистых волос и нежно, беззубо улыбнулся.

— Как у царевны, — беззвучно сказал больной мальчик.

На глазах белокурой девушки блестели слезы.

Она промокнула их указательным пальцем.

На пальце сверкнул огромный изумрудный, тоже царевнин, перстень.

— Трогай еще. Трогай, — тихо прошептала золотоволосая девушка.

Рука бессильно упала в простыни.

Мальчик закрыл глаза.

Он очень тихо дышал.

Молчал. Уже ничего не говорил. И не просил.

Люди в белых халатах, столпившиеся за спиной златовласки, завздыхали, зашевелились. Вперед выступил доктор, с белыми усами, с фонендоскопом на шее, как бык с колокольчиком.

— Все, он уснул. Он же под лекарствами. Инъекцию ему… только что… идемте, — тихо говорил доктор и тихо трогал золотую за плечо.

Золотая дернула плечом, стряхивая руку доктора.

Глядела, безотрывно глядела на спящего мальчика.

Потом медленно повернула голову.

На дне ее серых, удивительно прозрачных, как лед, глаз ходили черные страшные тени.

Ходил, двигался Мир Иной.

Она сейчас, только что, в него заглянула.

— Доктор, он скоро умрет? — тихо, холодно спросила врача, не вставая с табурета.

Доктор смешался.

Смотрел на затылок золотой. На ее золотое темечко. На шелковые кудри, свободно, вольно льющиеся золотой водой на плечи.

— Скоро, — честно ответил он. — Еще месяца два… три. И все.

— Тогда почему он здесь? — шепотом спросила золотая. — В больнице?

— А где же ему еще быть с раком крови? — еще тише, чем золотая, спросил врач.

И тогда золотая встала.

По ее щекам текли настоящие слезы.

— Где? Дома, — ее рот дрогнул, и слезная дорожка тихо, медленно пересекла его, полный, перламутровый.

Доктор смотрел, как слезы текут по крашеным губам, по белому, как мрамор, подбородку.

— И что — дома?

Толпа в белых халатах молчала.

— Дома, — губы золотой дрожали и прыгали, — дома он будет среди родных. Рядом с мамой! Рядом…

— У него нет матери, — беззвучно сказал врач. — Он из детдома.

— Из детдома?

Глаза золотой были круглые, испуганные, налитые слезами, как две серебряных рюмки.

— Спасибо вам за благотворительность, — врач помял в пальцах седые усы. — Вы… на самом деле… делаете… для этих бедных детей… великое дело!.. ваши деньги…

Он смешался, замолчал под ее соленым, серебряным отчаянным взглядом.

Золотая повернулась. Пошла к выходу из палаты, слегка покачиваясь на высоких каблуках. Полы белого халата разлетались, как полы белой шубы.

Она шла по больничному полу живыми ногами. Она смотрела на больничный кафель живыми глазами. Она плакала живыми слезами. А этот ребенок через месяц умрет.

Ну и что! Все люди умирают! И ты, и ты умрешь!

Она услышала за спиной слабый, далекий возглас:

— Спасибо вам!..

Каблучки цокали по плитам коридора: цок, цок, цок.

Она шла и вытирала ладонью слезы.

Рак крови.

Что такое — рак крови?

Рак. Что такое — рак?

Почему — не рыба?