Золотая голова

Она смущенно познакомила его со своими родителями. Они жили в предместье, в собственном доме, не богатом, но и не слишком бедном; старая добрая бабушкина утварь, сундуки и самовары, в новых шкафах пахнет забытым нафталином, в узкогорлом кувшине на глазах медово вянет сирень, что Бес нагло, быстро и жадно надрал в соседнем палисаднике. Отец — железнодорожник, мать — врач. Обычная русская семья. А дочка — необычная. Ангел.

«Где… твои крылья… которые нравились мне…»

Он пел ей хорошие, жесткие песни. Он ставил ей хорошую, пронзительную музыку. Правильную. Он любил слушать с ней хорошую музыку и целоваться.

А еще он очень любил ее кормить.

Он приводил ее к себе домой, в мастерскую отца, где они жили с отцом и мачехой и холстами и кастрюлями и кошками, вталкивал в дверь, когда отца и мачехи не было дома; выгонял голодных кошек — из форточки — на улицу; усаживал Тонкую, с ногами, на старый, с поющими пружинами, диван, старый скрипучий корабль штормящего, буйного времени, — и начинал готовить. Он находил в холодильнике то, что было куплено мачехою и отцом: три помидорины, два огурца, банку кукурузы, сиротливые яйца, хорошо, если не два, а три-четыре, кусочек сала, посыпанного красным перцем, усохшую луковку, на дне стеклянной банки — остатки прошлогодних соленых грибов; ну, и масло подсолнечное, вот оно, как же без масла, — а вот и хлебец, а вот на полке, гляди-ка, здорово, яблочко завалялось! — и кетчуп, ого-го! — и из этого всего добра сооружал такую вкуснятину, что Тонкая ела — и смеялась, ела — и хохотала от радости!

— Ося, тебе надо в кулинарное училище…

— Я сам знаю, что мне надо! Ешь!

Она ухватывала ртом еще и еще с большой серебряной, старинной ложки. Он хватал губами ее губы, всасывал, они ели вместе, губы к губам, губами из губ. Сколько радости, чистой, беспечной!

Когда трещал ключ в замке, они отшатывались друг от друга. Тарелка наполовину пуста, наполовину полна. Они оба голые, и надо закрыться. Тебе не понравилось? Это блюдо лучшее в мире. Ты лучший.

Я лучший и счастливейший. А ты?

Я тоже.

Он укрывал Тонкую дырявой простыней до подбородка. Ложился на нее сверху, изображая одеяло.

Мачеха стучала в дверь, голос ее был усталый и тусклый:

— Ося? Ты… дома?

Тонкая утыкалась лицом в подушку.

Бес бубнил басом:

— Дома, дома, до-о-о-о…

Мачехин голос доносился уже из кухни. Плачущий.

— Ну вот! Опять гора посуды грязной! Кошки голодные где-то носятся! Ося! Ты же взрослый уже! Как же ты будешь жить один!

Он высыпал поцелуи, как невесомых бабочек из сачка, на тонкое, перламутровое лицо Тонкой.

— Я не буду жить один, — шептал он, задыхаясь. — Я буду жить с тобой. Только с тобой. Только. Только.

Все было хорошо, когда они были вместе.

И все было плохо, когда к нему приходили друзья.

Белый приносил всегда очень плохую водку. Водка Белого почему-то, удивительно, пахла псиной. Мокрым беспризорным псом, свалявшейся шерстью. Кузя сначала изображал франта — у него болела нога, он ходил со стариковской, допотопной тросточкой, напяливал пиджак, нацеплял галстук-бабочку. Потом являлся грубый, потный, в камуфляже — и тоже в карманах пятнистой гимнастерки приволакивал пару бутылок. Кузина водка была чуть получше: Кузя работал охранником в магазине и получал зарплату ничего себе, мог себе позволить.

Паук возникал внезапно, из ничего, из тумана за окном, сразу в комнате, как колдун. И тоже водку под мышкой тащил. О-е-мое! Молодость! Водка! Революция! Счастье!

«Завтра мы все равно умрем, — жестко рубил Паук воздух словами-ножами. — Пейте».

И они пили.

Господи, как пили-то они!

…нет, нет, я стою еще н-н-на ногах… Н-н-не надо меня… тяг-гать…

…зачем, ну зачем мы живем, Бе-е-е-ес?! Ну зачем мы живее-о-о-ом?! Вот нас родили… и мы — живее-о-о-ом! А заче-е-е-ем?!

…з-з-за Еретик-к-ка… Е-ре-тик… он зна-а-ает, заче-е-е-ем…

…накатим. Вы слабаки. Глянь, как Кузьма от-т-тлично держится. Он…

…я и еще могу.

…он и еще-о-о-о… может.

…слышь, у тебя закусь какая еще есть? В хо-ло…

…ик!.. дильнике?.. Есть. Или нет. Нет.

…жрать щас нельзя. Нельзя-а-а-а. Сблюешь все равно.

…ты че, глухой! Ты че, глухой! Ты че, глу…

…звоно-о-о-ок! Звоня-а-а-ат, ептять…

…еще-о-о-о звоня-а-а-ат…

…ма-че-ха?..

…иди, Бес, отпирай, ты еще держишься… на нога-а-а-ах…

— Тонкая!.. Ты…

Бес пытался обнять ее за шею. Она отвернулась. Отпрянула. Он все равно схватил ее за плечо, рванул к себе. Пьяные пальцы впечатались в кожу, продавали до хрупкой кости.

— О, бли-и-и-ин… Я тебе… больно…

— Ты мне сделал больно! — закричала Тонкая тонко и звеняще.

Бес бухнулся на колени. Его коленям не было больно. Они были деревянные. Он мог их сломать ради нее. Сломать руку, ногу.

Водочные лохмотья его губ нашли ее живую щиколотку. Палец, что торчал сквозь плетеные ремни босоножки.

— А-а-а-а, Тонкая-а-а-а… жизнь моя-а-а-а…

— Ты пьян! — крикнула она опять, еще громче.

На ее крик из двери высунул голову Кузя. Пятнистая гимнастерка на груди Кузи была расстегнута, словно ворота распахнуты. А за воротами — живой дворец, блестит от пота, вздымается гора царская, дышит, синие тату шевелятся, крестик на бечевке прыгает, все живет, горит и брызгает пьяными искрами!

— Эх ты-ы-ы! Бе-е-ес! Кто к на-а-а-ам! Девка твоя-а-а-а!

Бес лег на пол на живот. Распластался. Целовал голые, пыльные ноги Тонкой.

Босоножки на каблуках. На высоких каблуках.

На-вы-со-ких…

Если поднимет ногу, злая, и ударит мне в лицо босоножкой — каблук глаз проколет… А-а-а-а…

— Зайдэшь, дэвачка?.. За-хады, гостэм будэшь! — отчего-то по-восточному завопил Кузя. И шире, к стене отлетела дверь, и чуть не соскочила с петель.

Бес лежал на полу. Обнял ноги Тонкой. Тонкая стояла как столбик. Как тонкий, плохо врытый в землю столбик. Тоже шаталась. От обиды. От зла. От горя. Оттого, что Бес, крепко ухватившись за ноги ее, качал ее, и она качалась, как на палубе корабля.

Она вырвала ногу из его рук. Шагнула. Вырвала другую.

Каблуки… Каб-лу-ки… Цок-цок…

Шаг в комнату. Семечки окурков на полу. Пустые бутылки катятся из-под ног, как кегли. Полутьма. Лампа на железной ножке, вздернута к потолку, как на пытке, допросе. Книги свалены в кучу — ветхие картонные кирпичи. Все старое, картонное — сжечь! Сжечь старый мир! Уничтожить! Новая революция потрясет все! Очистит! Наш Еретик…

— Что тут у вас, — ее нежные губы холодны и несчастны. — Господи, что тут вас…