Золотая Орда. Между Ясой и Кораном. Начало конфликта

Это объяснение ровным счетом ничего не проясняет. О какой традиции идет речь, когда на монетах чеканят имя давно почившего халифа? Такого не было в мусульманской практике. Упоминание имени в хутбе и на монетах было прерогативой живого халифа. Почему хранится память о покойном халифе в течение пятидесяти лет? Очевидно, что этот феномен имперский (монгольский), а не мусульманский.

Интригующе выглядит сочетание имен живущих и покойных халифов на монетах ширваншаха Ферибурза III (1225–1255/6): «Монеты ширваншаха Ферибурза III можно разделить на три типа, — пишет нумизмат М. А. Сейфедцини, — На всех монетах, наряду с именами халифов ал-Мустансира и ал-Мустасима, чеканилось и имя ан-Насира, хотя он умер в 622 г.х. (1225 г.). С чем это связано, мы объяснить не можем, так как никакими сведениями о конкретных исторических событиях не располагаем» [319] .

319

Сейфеддини М. А. Монетное дело и денежное обращение в Азербайджане, XII–XV вв. Баку, 1978. Кн. 1. С. 134.

Зададим вопрос правильно: почему имя халифа ан-Насира оказалось столь востребованным при монетном чекане на мусульманских территориях, подвластных монголам? Действительный или мнимый союз халифа с Чингис-ханом позволял мусульманской общине найти компромисс с монголами. В таком случае монетные надписи с символом веры скорее демонстрируют лояльность этой общины, чем преследуют цели религиозной пропаганды. В символическом плане ситуация, когда при здравствующих халифах (до 1258 г.) на чекане стоит имя покойного ан-Насира, в высшей степени любопытна: новые монеты указывают на разрыв пространства и времени, изъятых из дар ал-ислама, воцарением Ясы. Этот феномен является особенностью регионов, завоеванных монголами. В этих регионах мусульмане были выведены из-под юрисдикции халифа. Но соблюдать правила оформления денежных знаков они были обязаны, поэтому чеканили имя халифа, последнего, кому они были вверены Аллахом.

Часть 4. Трудности перевода

Современные историки реконструируют внешний ход событий, полагая, что в этом и заключается смысл истории. Война Чингисхана с мусульманским миром не сводима только к битвам людей, — сталкивались мифологемы. Средневековые описания этих событий, как правило, воспроизводят ту мифологему, что придает событиям смысл.

Несторианскому сюжету о небесном воинстве Чингис-хана соответствует персидский вариант, где Чингис-хан ожидает помощи от ангелов и дивов. В изложении Рашид ад-дина, Чингис-хан, поднявшись на холм (символ Мировой горы), обращается к космическим силам исламской мифологии. Когда такие тексты используют для иллюстрации харизматической роли монгольского лидера [320] , возникает вопрос: какой картине мира они соответствуют — персидской или монгольской? Очевидно, что картина сшита из двух ментальных фрагментов и ключевая нагрузка приходится на мусульманский фрагмент. В этом и есть предмет исторической географии политического мифа. Поскольку миф конструируется персами-мусульманами, Чингис-хан с неизбежностью ищет поддержку у пери и дивов. Ментальная достоверность этого сообщения равна достоверности несторианской легенды, согласно которой Чингис-хану помог Владыка неба и земли.

320

Крадин Н. Н., Скрынникова Т. Д. Империя Чингис-хана. М., 2006. С. 314.

«В то время когда Чингис-хан предпринял поход на владения Хитая и выступил на войну против Алтан-хана, он один, согласно своему обыкновению, поднялся на вершину холма, развязал пояс и набросил его на шею, развязал завязки кафтана [каба], встал на колени и сказал: "О господь извечный, ты знаешь и ведаешь, что ветром, [раздувшим] смуту, был Алтан-хан и начало распре положил он. Он безвинно умертвил Укин-Баркака и Хамбакай-каана, которых племена татар, захватив, отправили к нему, а те были старшими родичами отца моего и деда, я же домогаюсь их крови, лишь мстя [им]. Если ты считаешь, что мое мнение справедливо, ниспошли мне свыше в помощь силу и [божественное] вспоможение и повели, чтобы с высот ангелы и люди, пери и дивы стали моими помощниками и оказывали мне поддержку!" С полнейшим смирением он вознес это моление; затем сел на коня и выступил. Благодаря [своей] правоте и верному намерению, он одержал победу над Алтан-ханом, который был столь могущественным и великим государем, многочисленности войска, обширности страны, неприступным крепостям которого нет предела, и его владения и его дети очутились во власти [Чингис-хана]!» (Рашид ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 263). Чингис-хан надеется на помощь воинства пери и дивов. Он ведет себя как древний персидский царь доисламской эпохи. Он предстает великим язычником, который не слышал имени Аллаха. Для расшифровки этого сюжета я отсылаю к исследованию П. В. Башарина о войнах в мусульманской демонологии (см. ниже). Это исследование дает важные контексты для уяснения особенностей того культурного пространства, в которое вторглись монголы со своими преданиями, обычаями и священнодействиями. Вопрос ставится так: передает ли персидский текст монгольскую реальность без тотальных искажений?

Один из сыновей Кабул-хана, третьего предка Чингис-хана, гонцам, которые приехали с вызовом на сражение, заявил следующее: «У меня на левом крыле находится [мой] старший брат бахадур, по имени Кутула-каан, из земли Гуркутас, обители дивов; по сравнению с силой его голоса, эхо тех высоких гор покажется слабым, от силы руки его слабеет лапа трехгодовалого медведя, от стремительности его нападения вода трех рек начинает волноваться, и от раны, [нанесенной] его ударом, дети трех матерей начинают плакать. А на левом крыле у меня находится сват, по имени Ариг-чинэ; когда он охотится в дремучем лесу, он хватает серого волка за лапу и ударяет [его] оземь, он отгрызает голову и лапы леопарда и проламывает голову и переламывает шею тигра, а родом он из земли Адар-джубур, которая тоже обитель дивов» (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 39).

Е. Э. Бертельс показывает как изменялось значение слова пари (заимствовано в русский как пери) в персидском литературном языке X–XV вв. Начиная с эпохи «Шахнаме» в персидской поэзии и фольклоре пари — эфирная женщина, очень красивая, необыкновенно привлекательная, во всем противоположная дэвам. В арабско-персидском словаре Замахшари (ум. 1143) «Мукадцимат ал-адаб» против арабского слова джинни стоит перевод пари, а арабское слово шайтан передано персидским див, т. е. «дэв», иблис переведен словом михтар-и парийан 'глава пери' [321] . В персидском романе XIII–XIV вв. «Пол и Санаубар» описана сказочная страна Шабистан, где правит Прекрасная Гул-пери, царица пери [322] .

321

Бертелъс Е. Э. Пери//Культура и искусство народов Средней Азии в древности и средневековье. Л., 1979. С. 124. Ср.: Бертелъс А. Е. Художественный образ в искусстве Ирана IX–XV вв. (Слово, изображение). М., 1997. С. 141–153.

322

Жирмунский В. М., Зарифов X. Т. Узбекский народный героический эпос. М., 1947. С. 287–288.

Область представлений средневековых монголов о шаманах остается недоступной для адекватного понимания, поскольку все известия на эту тему принадлежат авторам, имеющим иную культурную и религиозную ориентацию. Вот, например, сведения Рашид-ад-дина о правителе найманов, доившем дивов: «У большинства государей найманов титулом было кушлук-хан, либо буюрук-хан. Смысл [слова] кушлук — "весьма сильный" и "владыка". Найманы твердо убеждены в том, что Кушлук обладал такой властью над дивами и пери, что выдаивал их молоко и приготовлял из него кумыс, такую же [власть] он [имел] и над прочими дикими животными. Впоследствии эмиры найманов сказали: "Суть сего греховна", — и запретили [доение]. По этой причине он перестал их доить» (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 112).

Содержание этого сообщения абсолютно загадочно. О. М. Муродов полагает, что здесь воспроизводится образ могущественного государя из тюрко-монгольского эпоса с использованием элементов персидской мифологии (дивы и пери), а также наличествует идея греховности контактов с воображаемыми духами [323] . На мой взгляд, в сообщении Рашид-ад-дина воспроизводится совершенно чуждый наблюдателю мир, с трудом адаптируемый в рамках иного сакрального опыта. Вопреки О. М. Муродову, это не сочетание тюркских и персидских элементов, а полное искажение смыслов.

323

Муродов О. М., Полякова Е. А. Трансформация мифологических и легендарных образов в таджикско-персидских хрониках XI–XV вв. Душанбе, 1986. С. 58.

Согласно поздним преданиям, герой, столкнувшись с женщиной-дэвом, знает как себя вести. Он сосет молоко из ее грудей и таким, символическим, образом между ними устанавливается родство: дэв-женщина волей-неволей должна уже помогать своему «названному сыну» [324] . В якутском олонхо герой сосет молоко из груди старухи (существа нижнего мира), явившейся ему во сне, что удесятеряет его силы [325] , и, наоборот, у горных таджиков, считалось, что если ал-масти дает пососать свою длинную грудь младенцу, то он умирает [326] . Сосание груди входило в цикл испытаний, связанных с получением шаманского дара. Посвящаемый находился в состоянии галлюцинаций: «Его били веревками и ремнями, в тело его впивались гады. Его обмакивали в кровяные сгустки, он захлебывался в крови, должен был сосать грудь ужасной старухи, ему выкололи глаза, просверлили уши, тело его разрезывали на куски и укладывали в железную люльку» [327] . В русских волшебных сказках яга рисуется женщиной с гипертрофированными грудями. Как показал В. Я. Пропп, яга является матерью и хозяйкой лесных зверей и имеет над ними неограниченную власть [328] .

324

Гордлевский В. А. Из османской демонологии//Этнографическое обозрение. 1914. Кн. CI–CII. № 1–2. С. 3–4.

325

Ястремский С. В. Образцы народной литературы якутов//Труды комиссии по изучению Якутской АССР. Л., 1929. Т. VII. С. 116–117.

326

Кисляков Н. А. Материалы по древним верованиям горных таджиков//Страны и народы Востока. Вып. XXVI. Средняя и Центральная Азия. Кн. 3. М., 1989. С. 252.

327

Дыренкова Н. П. Получение шаманского дара по воззрениям турецких племен//Сб. МАЭ. Л., 1930. Т. IX. С. 273.

328

Пропп В. Я. Морфология сказки. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998. С. 168–169.

В дополнение к найманскому сюжету в изложении Рашид-ад-дина приведу еще один пример. В средневековой персидской космографии отражены магические практики горцев Болора — ныне Нуристан (сев.-вост. часть современного Афганистана) [329] . Они связаны с представлением о благодетельном женском божестве, которое наделяет все живое молоком жизни. С позиции мусульманских наблюдателей женское божество выглядит как идол. «В пределах Булура есть местность, где три месяца в году видят солнце, [в течение] девяти месяцев сверкает молния и гремит гром. Климат умеренный. Там есть капище, а в нем — идол в образе женщины. У идола сделаны огромные соски. Больных, которые бывают в той местности, везут туда. Руку больного подставляют к соску идола, и в нее стекает две-три капли молока. Их смешивают с водой и дают больному выпить. Ему сразу становится лучше. Если же больной должен умереть, он умрет» (Чудеса мира. 29).

329

Абаева Т. Г. Границы древнего Болора//Страны и народы Востока. М., 1975. Вып. XVI; Мандельштам А. М. К данным аль-Бируни о Памире и припамирских областях//Эллинистический Ближний Восток, Византия и Иран. М., 1967. С. 190–191.

Идея греховности присуща не найманскому преданию о Кушлуке, а мусульманскому интерпретатору. Мне кажется, что сюжет о Кушлуке, доившем пери и приготовлявшем кумыс, таит в себе иронию.

Согласно ал-Бируни, «[существование] джиннов и шайтанов признавало большинство мудрецов, как, [скажем], Аристотель, который приписывает им воздушность и огненность и называет их человеческими существами, или, например, Яхья-грамматик, который признавал [джиннов]» (ал-Бируни. Хронология, с. 258; Яхья-грамматик — яковитский епископ и переводчик VII в).