Золотой козленок

Глава 20. Жульдя-Бандя спешно покидает место своего интеллектуального провала

С тем, чтобы незамедлительно покинуть место позора, странствующий ловелас остановил такси.

– Куда везти?
–  поинтересовался таксист, видя растерянность пассажира.

– Куда-нибудь.

Водитель, трогаясь, настороженно посмотрел на странного молодого человека, пытаясь определить степень его вменяемости, поскольку «куда-нибудь» заказывают только влюблённые, на которых тот не походил, если только не был влюблён в самого себя.

– Деньги есть?
–  таксист с недетским любопытством посмотрел на странного пассажира.

Тот похлопал по карману брюк:

– Разве я похож на человека, у которого нет денег?!

Таксист, вдавив педаль газа, хихикнул:

– На прошлой неделе целый час возил одну бляндинку. Она мне: «Извините, я забыла дома сумочку». Ну и что с ней делать? «Что делать будем? – говорю. – Как будем рассчитываться?» Она тут же, на этом месте, - водитель кивнул в сторону пассажира, - снимает трусы…

Жульдя-Бандя, представив, что это происходило на том же сиденье, на котором находится сам, почувствовал лёгкое возбуждение.

– Ну и что?!
–  заинтригованный развязкой, как домохозяйка, окунувшаяся в омут бразильских мыльных опер, он вполоборота повернулся к водителю.

– Отработала, - тот загадочно ухмылялся, ещё более интригуя пассажира.

Жульдя-Бандя ясно представил, как бедная блондинка, попавшая в столь щекотливую ситуацию, покрывшись румянцем стыдливости и конфуза, удовлетворяет потребности похотливого таксиста, который вряд ли смог бы завоевать её сердце силою интеллекта.

– Я её на Охтинский разлив отвёз… Она мне, - таксист хихикнул, ударив ладонью по рулевому колесу, - своими белоснежными ручками… машину… и снаружи, и внутри выдраила.

«Маньяк!» - с отвращением подумал Жульдя-Бандя и, не желая более дышать одним воздухом с извращенцем, потребовал: - Шеф, останови свой дирижабль. Совсем забыл. У меня сегодня лекция среди питомцев районного морга о вреде курения….

Глава 21. Наш неуёмный ловелас знакомится с художницей

Молодой человек осмотрелся в попытке выбрать дальнейший маршрут. С удивлением отметил, что находится в плену меланхоличных церквей, вознёсших свои золочёные купола в небо.

Направился в сторону Спасо-Преображенской. У врат святой обители выдал старухам, открывшим здесь свой крохотный, но надёжный бизнес, - Христа ради по пятёрке. Те, осыпая щедрого дядю благодарностями, на радостях запели на октаву выше: «Люди добрые, подайте Христа ради…» Исчерпав лимит благотворительности, наш герой отправился дальше.

Через пару кварталов наш странствующий Казанова оказался в Таврическом саду. На скамейке, слева от памятника Есенину, спекулируя внешностью, утвердилась девица, умело маскируя свой интерес к мужскому полу под сводами журнала «Живопись» со статуей обнажённого юноши из белого мрамора на глянцевой обложке.

Она была в газовой сорочке мышиного цвета с тонкими бретелями-спагетти, асимметричной юбке из тонкого габардина с высоким боковым разрезом и волнистым низом.

Как всякая современная молодая женщина, в надежде выделиться среди миллионов соотечественниц, ломая стереотипы, предлагала на обозрение представителей противоположного пола нечто экстраординарное: короткие чёрные волосы, обгрызенные до самой макушки. Выше бровей - взбунтовавшийся чуб, что наводило на мысль, что та попала под газонокосилку. Узкое личико, тонкая линия бровей, неброский носик, вполне гармонирующий с пластичной фигуркой, нетронутые помадой губы и хитрые карие глазки не могли не привлечь внимания нашего странствующего женолюба, проще говоря - бабника.

Совершенно очевидно, что интерес девицы к живописи - ширма, за которой кроется нечто плотское и приземлённое. Жульдя-Бандя с видом полного равнодушия подсел рядом, хотя пустующие поодаль скамейки компрометировали бычьи помыслы незнакомца.

Он стал разглядывать памятник Есенину в безнадёжной попытке припомнить хоть что-нибудь из творчества поэта, но ничего кроме «Шаганэ ты моя, Шаганэ», на ум не приходило.

Незнакомка, как патологоанатом на здравствующего, с холодным безразличием посмотрела на молодого человека, потом, слегка прищурившись, переместила взор на памятник:

– Похожи.

Перевернув страницу журнала, с деланным равнодушием принялась рассматривать сцену из библейского сюжета.

Жульдя-Бандя счёл схожесть великого поэта и сердцееда со скромным философом достаточной, чтобы придвинуться к незнакомке на расстояние, не позволяющее, однако, обвинить его в сексуальном домогательстве:

– А вы - художник?

Незнакомка покрутила головой и с торжествующей ухмылкой поправила:

– Художница.

– У меня папа тоже был художником. Рисовал портреты, - охотно ухватился за ниточку ловелас.

– Портреты не рисуют, а пишут!
–  таинственная незнакомка победоносно вонзила в него наполненный сарказмом взгляд, что целиком отторгало всяческую таинственность.

Жульдя-Бандя виновато улыбался, силясь найти к ней подход, не сомневаясь нисколько в том, что этой птичке нужно немного дерзости.

– Оригинальный сюжет!

– Обыкновенный, - художница провела ладошкой по лощёной странице журнала, где на фоне пробивающегося в ущелье заката засыпала природа.

– Я имею в виду причёску. Она называется - Армагеддон?

– Она называется - Последний день Помпеи, - незнакомка хихикнула, слегка подбив тонкими длинными пальчиками волосы на макушке, дабы не допустить отступления от сюжета.

Жульдя-Бандя засмеялся - открыто, честно и непринуждённо, увлекая в свои объятия взгляд девицы.

– И что наша художница делает сегодня вечером?

– Ничего. Пока ещё не ваша, - уточнила она.

– Ничто - это эмбрион материи: постылое дитя материализма.

Девица, кокетливо вывернув головку, изучающе, с позиции человеческой самки, взглянула на незнакомца:

– Вообще-то, я не очень свободна, - двусмысленно намекнула художница.

После таких откровений, как правило, даже самые отъявленные сердцееды, дабы не тратить времени впустую, стараются «делать ноги».

Наш ловелас, однако, был не простым, а странствующим, а странствующим не пристало сдаваться.

– В груди моей больной местов свободных нет. Свобода – понятие многогранное. Только дурака можно убедить в том, что он свободен, - незнакомец ненавязчивой паузой отметил глубину мысли, заодно проверяя реакцию на неё художницы.