Золотой убегает песок…
Шрифт:
– Я ни черта не задержался, – шепчет он в странном приступе небывалой для него откровенности, с которой до этого момента мне ни разу не доводилось иметь дело и сталкиваться со всем этим лично. Да и с чего бы это вдруг? Мы были просто коллегами. Мы и сейчас… Но о том, кто мы теперь, у меня нет ни малейшего понятия. Даже близко и примерно. А он тем временем лишь продолжает, и каждое новое слово по какой-то причине делает мне только больно и плохо буквально до тошноты. – Просто сидел в машине около твоего дома в течение двадцати минут и пытался не думать о том, как делаю это. Но меня к тебе тянет. Все эти две недели… Я думал, что уже никогда не найду причину, чтобы приехать. Я ничего не хочу так, как тебя в своей жизни.
Глава 6. Беглец
– Мне… мне надо одеться.
Олдридж по-прежнему сжимает моё правое плечо, будто, не имея поддержки, не способен стоять на своих ногах. Наши ладони всё ещё тесно соединены около нижней части моего живота. Но я больше не могу испытывать ничего
– Мэл.
– Я не могу сейчас. Нам лучше…
– Я понимаю.
Он отступает от меня в согласии, но, приводя себя в порядок, поправляя бельё и всё ещё ощущая все прикосновения, посредством взгляда украдкой я различаю, что в действительности Олдридж вряд ли такого мнения, какое пытается мне внушить. Он выглядит так, как будто я его побила или, по крайней мере, сильно разочаровала. Его руки, застёгивающие брюки, прежде заправив в них рубашку, кажутся медлительными, уставшими и обессиленными, и вовсе не потому, что дотрагивались до моего тела и делали с ним то, что до него я никогда и не хотела чувствовать и даже не могла себе вообразить. Просто так или иначе я оттолкнула его. А теперь осознаю, что мне противно видеть Олдриджа таким.
– Почему вы это сказали?
– Потому что я чувствую себя так рядом с тобой.
Он говорит это твёрдо и без колебаний, в упор смотря на меня, но внешний вид выдаёт некую растерянность, совершенно новую для меня, когда речь заходит о нём. Это против всякого желания и намерений напоминает мне о том, что ему нужен был повод. Какой угодно глупый и нелепый, но необходимый, чтобы оказаться здесь. Будто я сама по себе ничего не стою, и со мной не обойтись без плана или даже целой стратегии. Эти мысли заставляют ощущать обиду. В этот раз даже худшую, чем всё то, что было после того, как Олдридж пришёл вытаскивать меня из добровольного заточения в кабинке туалета.
– Вы ошибаетесь. Мы просто пару раз трахнулись.
Я не знаю, почему говорю это, если ни единого раза не воспринимала нас вместе подобным образом. Всегда чувствовала что-то большее, чем просто секс. Но слова берут и оказываются на поверхности. Чужеродные. Неправильные. Ядовитые.
Из-за них он бледнеет на глазах. Я понимаю, что сказала то, что не следовало. О чём могу пожалеть. Что уже заставляет меня испытывать эти ощущения.
– Ты не думаешь так. Ты бы хотела, но этим всё и ограничивается. В действительности же ты не чувствуешь того, о чём говоришь.
– Вы ничего не знаете обо мне.
– Ты предпочитаешь зелёный чай чёрному, хотя и можешь пить и то, и то, но никогда не выберешь кофе, даже если альтернативой ему будет лишь вода. Ты не способна оторваться от книги, если она тебе нравится и с каждой страницей только всё больше погружает тебя в сюжет, до тех пор, пока игнорировать что-то и дальше не становится реально невозможным, и грустишь, когда наступает концовка, переживая, что найти что-то столь же запоминающееся будет невероятно трудно. Ты готова вывернуться наизнанку ради окружающих, лишь бы тебя любили, но всё равно не считаешь себя этого достойной. Я предполагаю, что ты не всегда была такой, а значит, это напрямую связано с той сволочью, которую ты называла женихом, – он произносит всё это буквально на одном дыхании, эффективно доказывая мне, что я заблуждаюсь. Меня даже не расстраивает то, что он сказал про Гленна. Точнее, конечно, расстраивает, но не настолько, чтобы говорить что-то защищающее, потому что такие вещи должны основываться на аргументах, позволяющих убедить другого человека в своих доводах и заставить его с ними согласиться, а иначе всё бессмысленно. Но у меня перед глазами как раз лишь факты и ужасная правда. – Мне продолжать?
– Вы следили за мной?
Я вспоминаю все те моменты, когда, обнаруживая отсутствие чайных пакетиков, вынужденно довольствовалась водой, глотая её бокал за бокалом при наступлении жажды. Или как находила время, чтобы почитать, и внутренне буквально выходила из себя, едва кому-то непременно начинала требоваться моя помощь, совет или целое руководство к действию, что рано или поздно принуждало меня отложить своё начатое в минуты затишья занятие. Или как почти плакала, ощущая тоску из-за необходимости прощаться с героями из-за физического завершения той или иной истории. Мне казалось, что до меня никому и дела нет в том плане, что каждый банально занят, и ему некогда смотреть по сторонам и в некотором роде лезть в личное пространство своего коллеги из-за банального любопытства. А теперь… Теперь я уже не знаю, что и думать. И не уверена, что хочу знать, что ещё он может мне сказать или в чём признаться. Услышанного и так достаточно, чтобы нарушить привычную мне картину мира, в которую я привыкла верить.
– Не следил. Наблюдал. Для
меня это разные вещи и понятия. Я знаю тебя лучше многих, Мэл. Так, как им никогда не будет позволено узнать. Потому что они ничего не видят, а люди не имеют привычки подходить друг к другу и начинать рассказывать о себе что-то такое, что можно понять только посредством взгляда. Как правило, ты ешь лишь горький шоколад и вафли, и иногда конфеты. Но всё это должно совсем перестать существовать, а не просто оказаться вне пределов досягаемости в определённый момент времени или вообще потребовать похода в магазин, чтобы ты приняла угощение в виде зефира. Ты ненавидишь разговоры ни о чём, когда сама смогла бы выразить ту же самую мысль гораздо быстрее, чётче и понятнее. Такой бардак не вызывает у тебя ничего, кроме раздражительности. Но при этом ты терпелива и сдержанна, и никогда даже случайно не выдашь то, как устала находиться в ожидании ясности и сути проблемы. Я понимаю, что в этом вся ты, но так не заслужить даже уважения. Иногда нужно быть другой. Особенно после…– Хватит.
– Я не желаю тебе зла, Мэл.
– Вы просто не понимаете, когда нужно остановиться, я знаю.
Неспособная слушать всё это и дальше, я прохожу мимо него, оставляю его позади и прежде, чем осознаю, куда именно иду, уже оказываюсь в спальне, в которой почти не нахожусь. За исключением тех моментов, когда мне нужна собственная одежда, вся хранящаяся в стоящем здесь шкафу. Но это единственная комната, где можно запереться. Я здесь только ради этого, и всё. Мне просто нужно время наедине с собой. Голос внутри меня говорит, что Олдридж может уйти и уехать, но я фактически его не слышу. Ведь я всё для себя определила и решила. Тогда, две недели назад. В ту единственную ночь. Что в Теллурайде для этого мужчины нет и не может быть никого подходящего. Его слова… Его почти что прямота кажется мне невероятной чушью. Такому, как он, судьба быть с какой-нибудь моделью, а я совсем на неё не похожа. Я, конечно, не коротышка и не дурнушка, но со мной вряд ли захочется сходить в ресторан, в кино или в театр, или ещё куда-нибудь, где есть другие люди. Я ничего не ношу столь же часто, как джинсы, и вряд ли мне повезёт отыскать на одной из вешалок хотя бы давным-давно вышедшую из моды юбку, не говоря уже о красивом платье. Не то чтобы это имеет сильно большое значение, учитывая отсутствие особых развлечений в этом городке. Да и в Теллурайде ситуация немногим лучше. Но суть остаётся прежней. Рано или поздно весь этот регион приестся Олдриджу из-за своей скуки и статуса чуть ли не вымирающей местности. Но со мной не всё так прозрачно и очевидно, поэтому ни гипотетически, ни практически я не хочу быть сдерживающим фактором, когда он созреет вернуться туда, откуда изначально появился. Женщиной, от которой он бы и рад уже наконец отвязаться, но воспитание не позволяет.
Так скажи ему, что хотела и думала лишь о сексе, и что запретишь себе вспоминать и не будешь тосковать, и дело с концом, шепчет всё тот же голос. Но в этот раз он кажется мне жестоким и бессердечным. Произносящим страшные и злые вещи. Направленные в том числе и против меня самой. Я словно беглец, вырвавшийся из клетки и из-за решётки, но осознавший, что тюрьма осталась внутри него, и всё совершённое было по сути бессмысленным. Весь проделанный по направлению к свободе путь. Ты пытаешься вдохнуть её, но ничего не выходит. Потому что ты уже привязалась. К человеку, к вызываемым им эмоциям. К тому, как чувствуешь себя, находясь рядом с ним или просто не переставая думать о нём, какое бы расстояние вас не разделяло. Это не просто жажда тела. Пусть и привлекательного. В глубине души тебе вряд ли нужно только оно. И в реальности ты действительно знаешь, что он никогда тебя не трахал. И не использовал. Это ты хотела видеть всё лишь в таком свете. Так было бы гораздо проще. Но всё иначе. Всё точно так, как сказал он. Он знает тебя. Не всю, но значительную твою часть из того, что обычно содержится внутри и не видно постороннему взгляду. А снаружи… Снаружи и тем более. Последнее ты и вовсе допустила сама. Единолично и сознательно. Твоя уверенность в собственной незначительности тут ни при чём. И его внимательность в сочетании с зорким взглядом тоже.
Я обнаруживаю Олдриджа сидящим на краю дивана сразу же, как только выхожу из комнаты. Но, не зная, как воспринимать то, что он по-прежнему тут, застываю посреди шага и цепляюсь за дверную ручку, будто только она может помочь мне разобраться.
– Вы ещё… здесь?
Тон моего голоса словно решает всё за меня, когда звучит удивлённо и вопросительно, с целым букетом сомнений, кажущимся слишком большим и внушительным, чтобы на них все нашлись чёткие и однозначные объяснения. Чтобы Олдридж вообще захотел их мне давать. Визуально он выглядит готовым к этому, но наряду с этим в его облике есть и что-то поникшее, выдающее страдание. Эта душевная обнажённость доставляет мне лишь немыслимую боль. Его бронзово-коричневые волосы растрёпаны гораздо больше обычного. Я представляю, что Олдридж, возможно, терзал их и тянул отдельные пряди, таким образом пытаясь унять стресс и напряжённость. Борясь с эмоциями, которые вполне могут быть ему неподвластны. При мне он впервые так морально открыт. Относительно него у меня есть лишь подавляющая неизвестность. Застилающая рассудок неясная мука. Которую мне хочется унять. В нас обоих. Но почему он позволяет мне всё это созерцать? Почему производит впечатление больного? Почему вообще я?