Золотой воскресник
Шрифт:
Некоторое время я работала редактором в издательстве “Прогресс”. Заведующей редакцией у нас была настоящая черноглазая гречанка, очень колоритная, Мария Игнатьевна Хасхачик. Она изъяснялась высоким слогом древнегреческих трагедий и с огромным пафосом предавала анафеме своих подчиненных, причем по самым прозаическим поводам.
– Я вас проклинаю! – сверкая очами, заявляла Мария Игнатьевна, когда ее что-то не устраивало в работе нашего коллектива.
Яков Аким:
– Мы были в Большом театре на балете “Кармен”
Уезжая в дальние страны, в теплые края, Дина Рубина привезла ко мне домой в авоське голову негра из терракоты в натуральную величину, фрагмент скульптуры Родена. Мы водрузили ее на шкаф, и два десятка лет африканец Саймон приветливо парил надо мной и обозревал с высоты окрестности. Когда Дина вернулась на два года из Иерусалима в Москву, я ей притащила – в той же авоське – эту голову на побывку. В доме гостила приятельница.
– Всю ночь за стенкой я слышала незатихающие шаги, – рассказывала потом Дина, – а утром на кухню выскакивает моя гостья, всклокоченная, чуть не плача, и говорит: “Умоляю! Заберите от меня эту ужасную башку!!! Ночь напролет она глядела на меня не мигая. Я не сомкнула глаз! Сначала я отвернула ее лицом к стенке. Потом накрыла одеялом. Но ощущение, что я в комнате не одна, не покидало меня ни на миг!!!”
Я забрала у них Саймона, и он опять воспарил надо мной и уж отныне пребудет у меня на шкафу до тех пор, пока светит Солнце и крутится Земля.
В метро подъезжает поезд, а там пассажиры – в черном, мрачные, угрюмые.
Я говорю Лёне:
– Давай подождем следующего?
– А ты что думаешь? – он говорит. – Следующий приедет – там все будут в желтом и оранжевом?
Захожу в ЦДЛ и показываю удостоверение охраннику. Он молча на меня посмотрел и пропустил. Дома я обнаружила, что это был постоянный пропуск на территорию Ваганьковского колумбария. С печатью “Ритуальное обслуживание Ваганьковского кладбища”.
Из интернета:
“Всем известно, что самый оптимистичный человек на земле – это Марина Москвина. И каждая ее последующая книга обрастает все новыми и новыми историями…”
“…Или очень хорошо забытыми старыми…” – добавил кто-то.
Гуляю в Ботаническом саду, весна, сакуры цветут, распевают птицы, по тропинке движется благообразный мужчина – и он говорит по мобильному телефону очень въедливо:
– Разница в том, что тебе она стоит поперек горла, а мне она поперек горла не стоит!
Идем мы как-то по Бронной. Даур махнул в сторону площади Пушкина и сказал:
– Вон там могло бы быть и море.
– Как тот, кто прыгает в пропасть, чтобы не упасть в нее… – начинал Даур.
– Все эзопствуешь? – спрашивала Татьяна Бек.
Сергей Бархин позвонил поздравить с наступающим Новым годом. Я стала ему говорить о своей любви, желать счастья.
– Теперь уже, в старости, – он сказал, – понимаешь:
главное – чтобы с близкими все было нормально, ну и спокойствие какое-то душевное…– Да, – согласилась я, – в старости уже лучше думать не о счастье, а… о блаженстве!
Он замолчал.
– Ты не согласен?
– Нет, я просто записываю то, что ты сказала, я сейчас пишу книгу “Заветы” – ну не “Заветы”, а “Заветки” – в этих записях, может, не так много мудрости, а скорее, память о тех людях и о том моменте. Ну, – сказал Сергей Михайлович, – желаю тебе скромных успехов в литературе. А Лёне больших успехов в искусстве.
– Ой, в день моего шестидесятипятилетия, – говорит моя сестра Алла, – открываю глаза, и вся липа передо мной… увешана розами. Я онемела. Оказывается, кто-то выкинул старый букет и еще обновил к обеду – то были только пурпурные, а теперь белые появились. Я стала скандал затевать снизу вверх, потом унялась, потому что их унесло пургой. Зато моя соседка Оля мне два раза дарила букет роз. Сказала – первый был недостаточно свеж, а этот в самый раз. Она работает в ЦДЛ, вчера там прощались с Людмилой Гурченко, и, видимо, у нее осталось от прощальной панихиды…
“Маринка! – пишет Дина. – Я достаю крутобедрую гитару из чехла, посланного Лёнечкой, и пою вам обоим серенаду! Начинается, черт побери, плач гитары! Разбивается, черт побери, чаша утра! (Далее – непрерывный и ничем неостановимый стук кастаньет.)
Да, на фотографиях мы – довольно роскошные, хотя и несколько обветшалые сеньоры (я сейчас пишу походные записки про Испанию, не удивляйся моим аллюзиям).
Особенно прекрасна твоя фотография в Яффо, когда ты стоишь на берегу, великих дум полна, а солнце садится, и кажется, что вот сейчас тут неподалеку вынырнут галеры Наполеона (он здесь был), финикийских купцов, Персея и прочей шушеры.
Все они здесь были, Маринка, а мы были и есть! И в этом наше преимущество на данном конкретном отрезке истории…”
В свое время я сняла пять документальных фильмов на три вечные темы: о болезни, старости и смерти. Иногда их показывали по телевизору, но никогда – в прайм-тайм.
– Интересно, – говорила я, – решится ли какой-нибудь канал показать мои фильмы в нормальное время?
– Ни в коем случае! – отвечал мой сын Сергей. – Если все увидят твои фильмы, Россия впадет в такое коматозно-философское состояние, что оттуда уже не выйдет.
– Ты не можешь заниматься сразу несколькими делами, – говорит Лёня. – Вот я рисую схему падения звезды и ее возвращения обратно по рельсам для выставки, посвященной Экзюпери. Тут же готовлю сборную Луну на Северный полюс, покупаю фотокамеру, рисую иллюстрации к твоему роману… А тебе пятьдесят человек переставят паровоз на другие рельсы – и ты едешь по одной колее. Тебе не стоит мельтешить.
В помощь российским хосписам издательство “Эксмо” выпустило сборник современных российских писателей. Вдруг обнаружили, что мою повесть подписали Маканиным, а Маканина – Москвиной.