Золотой воскресник
Шрифт:
Гуляю в Сокольниках. Навстречу – мужчина и женщина.
– Когда я ушла, – она говорит, – все сразу начало рушиться.
– Куда ушла? – он спрашивает.
– К тебе.
– Что начало рушиться?
– Все.
Название – сложная штука. Один старый человек в Наро-Фоминске мне сказал, что написал две книги. Первая – военная, он не помнил ее названия, а другая – “Дочь отца”. Казалось, лучше не назовешь. А оказывается, можно еще лучше. Журналист В. Янчевский назвал книгу, над которой работал всю жизнь, “Мой Сталин”.
– За сдержанностью всегда что-то стоит, а за предельным обнажением у редкого человека что-то стоит! – учил
И добавлял:
– Прошу понять меня правильно!
Мы с Бородицкой согласились вести литературный семинар в Еврейском культурном центре. Но директор нам так и норовил не платить зарплату. Маринку это подвигло на двустишие:
От Шаббата до Шаббата Брат наё… брата…Наконец я поставила вопрос ребром.
– Давайте определимся, – говорю, – мы у вас работаем или не работаем?
– Скорее да, чем нет, – ответил директор.
Приехала в Дом творчества “Малеевка” навестить поэта Якова Акима и обнаружила у него на стене плакат “Все на сенокос”, которым он заклеил дырку на обоях.
– Это не первый попавшийся, – заметил Яков Лазаревич. – Я его долго выбирал.
– У моего редактора Иры Васич, – рассказывал Яша, – был муж Александр. Они жили в высотном доме у Красных Ворот. А ее папа революционер, причем эсер. Он ходил дома в бабочке и постоянно пикировался с Ириным мужем, инженером, тот почему-то работал в МВД. Из вещей он принес в этот дом один проигрыватель с пластинками и перед работой заводил пластинки, что очень раздражало тестя. “В очередной раз он сделал мне вежливое замечание, – сказал Александр. – А я ему ответил очень остроумно: «Вы – жопа»”.
Лёня:
– Хорошо на пенсии – не работать, ничего, только сексом заниматься!
Из Люсиного дневника:
“Говорят, человек – существо разумное. Не верьте. На моих глазах мир поглощает всеобщее безумие, и великие нации, которые прежде вели цивилизацию вперед, ныне сбились с пути, ведомые теми, кто проповедует напыщенную бессмыслицу” (Бертран Рассел).
Прилетела весть о Робине Уильямсе, моем любимом актере, у него была деменция, и он в минуту просветления сам оставил этот мир.
– Лёнь, – говорю, – я тебя прошу, если со мной, не приведи бог, что-то вот такое случится, обещай мне…
– …яду подсыпать? – он спрашивает. – И сесть на всю жизнь? А Лёва мне всю жизнь будет передачи носить? Этого ты хочешь???
Рассказываю по радио о музее Кассиля в Энгельсе, какие они молодцы, что не дали снести покосившийся, вросший в землю двухэтажный кирпичный дом отца Лёли и Оси, известного в городе врача-гинеколога. Сохранили его кабинет, стол, старинные книги на столе, инструменты в медицинском шкафчике. И долго думали – оставить в кабинете гинекологическое кресло или не надо? Для достоверности надо бы. А с другой стороны, в музей приходят толпы детей. Что они подумают?
Так до сих пор и не решили, ставить кресло или не ставить. Развернули ширму, а за ней – тайна.
В метро, куда ни глянь, везде реклама какой-то микстуры и – крупными буквами: “Попрощайтесь с мокротой!”
– Я так хочу встретиться с тобою! – звала меня к себе Люся. – Я тебя люблю, страстно хочу увидеть! Мне тебя есть за что отругать…
Холодной зимой, французы не припомнят другой такой зимы, Лёня снимал свою Луну не то что на, а прямо– таки над крышами Парижа в квартале Маре в доме Жана– Луи Пена, художника-шестидесятника. В отличие от наших, парижские
шестидесятники всю жизнь протусили в ночных клубах. Пен эти клубы разрисовывал, устраивал хеппенинги, в общем, не скучал. Квартира у него под самой крышей, с крыши как на ладони Париж. Вместо мебели – старые дерматиновые автобусные диванчики. На диванчиках спали собаки левретки. Туалет – поездное купе. Стекла, ширмы, загородки, посреди комнаты – облупленная деревянная лошадь с каруселей. Ветхая бумага с благодарностью от испанского короля, которого Жан-Луи когда-то изобразил на стене своего клуба. Во время капитального ремонта он под шумок на крыше соорудил еще один этаж. Все увито цветами одичалыми. Наш продюсер Ольга Осина сказала, что цветы Жан-Луи подбирает на помойках, выпрашивает, подворовывает, приносит их, чахлых, на крышу, и они оживают и наполняются соками. Что у него были сотни жен, триста детей всех видов и мастей, прежняя жена – казашка, две дочки – близнецы, нынешняя – арабка с арабчонком…– Я много курю, – говорил нам Жан-Луи, – но правильно питаюсь. И вот мне шестьдесят шесть лет, и я взлетаю по лестнице на крышу. А моя жена – ей семнадцать – уже начинает охать на четвертом этаже.
– Так она несет ребенка, коляску…
– Какая разница!..
Жан-Луи в засаленной ковбойской шляпе, сидя в обшарпанном соломенном кресле-качалке, потягивая красное вино, попыхивая трубкой:
– Чудо как хорошо! Люди занимаются любимым делом – пишут, рисуют, поют и еще деньги за это получают. Это ли не простое человеческое счастье? Почему? Первое: твой сперматозоид победил собратьев и первым добрался до назначения! Знаешь, сколько их участвовало в гонке, а выиграл ты один! Второе: на свете есть антибиотики. Если б не они, я оглох бы в раннем детстве, их изобрели года за три до этого. Третье: в Первую мировую войну я только родился, поэтому меня не взяли в армию. А в Алжирскую я откосил, сказавшись сумасшедшим. Четвертое: я ведь мог бы родиться в голодной Африке, а родился во Франции и живу, как дож. Или мог родиться клошаром, рыться в помойке, искать рыбий хвост. А вы, мадам, – сказал он мне, – могли бы родиться там, где женщина совсем бесправная и забитая!..
– У меня была девушка – очень красивая, – говорит Жан-Луи. – Однажды она пришла и сказала: я полюбила другого и ухожу от тебя. И вдруг я захохотал. Я залился счастливым смехом, и она оторопела. И от удивления прожила со мной еще две недели, хотя я ее об этом не просил. Если б я стал грозить ей или молить, рвать на себе волосы, она бы немедленно ушла, а так – она удивилась.
– Если вы будете в Париже весной, – Лёня сказал Жану-Луи, – приходите на выставку…
– Я никогда не покидаю Парижа, – ответил Жан-Луи. – Я родился в Париже и хочу тут умереть. Так что – очень может быть…
Якову Акиму рассказывала одна чиновница в Алма-Ате, что казахи очень охотно принимают на работу евреев, причем на руководящие посты.
– У них головы – казахские! – объяснила она Яше.
– Таджики к абхазам относятся как к братьям меньшим, как к малым сим… – говорил мой друг, писатель Даур Зантария.
– Писатель сродни охотнику, – заметил Даур Зантария. – Нельзя полу-убить вальдшнепа.
– Это Москвина? – он спрашивал. – Как жаль, что моя фамилия не Сухумов.
– Ну, цветите, – сказала я Ковалю.
– Цветите? – переспросил Коваль. – Ты что, считаешь, что я еще цвету? Но плодоношу ли я, вот в чем вопрос?.. Мне кажется все-таки, что немножко плодоношу.
С Юрием Кушаком я познакомилась в Пицунде, он руководил поэтическим семинаром и подарил мне свою книжку “Где зимуют радуги” с иллюстрациями Ильи Кабакова. Сидим выпиваем, тут Андрюха Антонов – самый из нас нигилист – открыл книжку и зачитался.