Золотой воскресник
Шрифт:
– Я открыл для себя Кушака! – сказал он, потрясенный. – Что Маршак! Вот Кушак!..
– Да, хорей у Кушака больше ямба Маршака, – подтвердил Седов.
– Как-то бреду я по лесу, – рассказывал Коваль, – глядь, вдали фигура – в зеленых бликах. Это Юра Кушак – стоит на опушке и прижимает к сердцу три подберезовика. Так у меня и сложился образ Поэта – с прижатыми к сердцу тремя подберезовиками…
С детскими стихами Игорь Холин и Генрих Сапгир ездили по линии общества пропаганды по школам и библиотекам. Однажды их пригласили в город Гжель, пообещав заплатить по
– Огромное вам спасибо за ваши прекрасные стихи. Для ребят это настоящий праздник. С деньгами у нас сейчас перебои, поэтому примите от нас в подарок…
И протянула им две авоськи расписной посуды и статуэток.
Сапгир был так раздосадован, что на станции перед электричкой раскокошил об асфальт весь “гонорар” на мелкие голубые кусочки. То же самое сделал и Холин.
“Не знаете Холина, и не советую знать”, – грозно писал патриарх литературного андеграунда.
Я знала его, мы в столовой в “Переделкино” сидели с ним за одним столом. Я не смела есть, когда он приходил – налысо остриженный, неопределимого возраста (недавно прочитала, что он родился в двадцатом году! И что он ветеран Отечественной войны!), под два метра ростом, худой, в коротких фетровых валенках и заячьей душегрейке. Только глядела на него, разинув рот. И застенчиво предлагала причитавшиеся мне котлеты. Холин их царственно принимал.
– Асар последнее время не любил “Переделкино”, – говорила Регина. – Женщины, которых он знал молодыми, состарились. Почему они так выглядят? Может, это сидячая работа так действует на пишущих людей? Для себя я установила два правила. Первое: надо хорошо одеваться, чтобы не бросалось в глаза это ощущение распада…
– А второе?
– Что второе?
– Правило?
– Второе – я не знаю.
О новой постановке “Жизели”.
– В сумасшедшем доме, – рассказывает Регина, – Цискаридзе лежит, свернувшись, в позе эмбриона, и вдруг он поднимается – совершенно голый! А надо вам сказать, у нас мальчики очень хорошо сложены. Наш балет правильно развивает мышцы. Они совершенны – наши мужчины балетные. Длинные ноги, бедра… Хотя Рудик Нуреев был невысокий, с короткой шеей, без талии, но у него были очень длинные руки, что хорошо для поддержек.
– Представляю, как вас ревновал Асар.
– Почему?
– Вокруг вас такие красавцы…
– Ну, не знаю, во всяком случае, в старом альбоме я не увидела фотографии молодого Мессерера. Хотя он никогда за мной не ухаживал. Вот брат его – это да!..
– Я ем все без исключения – никогда никаких диет, – она говорила мне. – Положите мне, пожалуйста, четыре куска сахара. Мало, пойду еще положу, видимо, кусочки очень маленькие – несладко. Всегда ела что хотела и сколько влезет – если вечером не плясать…
В старом корпусе на втором этаже, от лестницы направо, по соседству в “Переделкино” жил поэт и переводчик Ян Гольцман. За все время мы и словом не перемолвились. В канун Рождества мне кто-то постучал. Ян стоял в коридоре в пальто, старой шапке меховой и держал замерзшие коричневатые яблоки, сорванные с яблони возле пруда. Так
с тех пор я представляю Поэта – в шапке с зимними яблоками в руках.Тишков – задумчиво:
– Не знаю, где сделать выставку – в Париже или Воронеже? Думаю, в Воронеже. Народ там сердечный – придут, обниматься будут…
В городе Мезени Юрию Иосифовичу Ковалю по недоразумению выбили зуб в очереди в магазине. Я сразу вспомнила первую фразу его “Самой легкой лодки в мире”: “С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой”.
– Тельняшка у вас уже есть, – говорю, – и золотой зуб уже не за горами.
– Да, – вздохнул он. – Правильно Цветаева сказала, что стихи всегда сбываются.
– Лёня! Я люблю тебя!
– Я тоже, – он отвечает позевывая.
Я говорю:
– Ты бы сначала зевнул незаметно, а потом бы ответил бодро: “И я тоже”.
А он:
– Это случайно получилось такое совпадение…
Даур Зантария:
– Давай, ставь точку и приходи. Или многоточие. Чтобы надо было задуматься. Сесть между трех точек и крепко подумать.
– Ага, – говорю, – как я соберусь, так ты сразу уходишь.
– Клянусь, даже если мой дедушка встанет из гроба и позовет меня – я останусь! А пока пойду перечитаю книгу “Моя собака любит джаз”…
В пустынной “Малеевке” поздней осенью мы жили с Серёжкой, а в номере напротив с маленьким сыном Сашей обитала некая Любовь Сергеевна.
– У нас попугай говорящий, – рассказывала Любовь, – у него довольно богатый словарный запас: “Петруша, Петечка…” А Сашу он почему-то зовет Сашка. Хотя у нас так никто его не зовет. Все зовут его Александр, Шура и Сашуля.
Юрий Коваль звонит мне после нашего с ним выступления по радио:
– Маринка! А ты не могла бы сделать точно такую же передачу про моих друзей – скульпторов Силиса и Лемпорта? А то им очень понравилось. Особенно Силису, потому что Лемпорт был в полуотрубе. Как они поют “Туфельки белые, платьице белое”! И я бы им подпел, вошел в кадр…
На Урале у Лёни в городке Нижние Серги пошли в гости к тете Кате. Она к нашему приходу пирогов напекла. А мы ей подарили банан. Она впервые встретилась с бананом.
– Только б их и ела! – радовалась тетя Катя. – Зубов-то нет!
– Вот видишь, – Лёня говорит Серёжке, – у тети Кати нет зубов. Это она конфеты в детстве рубала.
А та хохочет:
– Мы и не знали, что это!
– Ешь, пока не околешь! – потчует нас тетя Катя. – Чтоб потом сказали: “У тети Кати досыта пирогов наелись!” Вот эти сладкие – с конфетами, а несладкие – с солеными грибами и картошкой.
– Я лопну, – говорю, – и так уже четыре куска съела.
– Нипочем не поверю, – сказала тетя Катя.
А ее внук Вовка:
– Правда! Я считал!..
– Однажды я путешествовал по Енисею, – рассказывал Яша Аким. – И опустил письмо в ящик на столбе, к которому просто невозможно было подойти. На пустыре все заросло крапивой выше человеческого роста, даже моего! А ящик до того заржавел, я еле просунул в него письмо. Вот это была слабая надежда, что письмо дойдет, но – как ни странно – доходило!