Золотой воскресник
Шрифт:
Люся на Ваганькове – слышит, из телефонной будки: “Алло! Милиция? Это вам звонят с кладбища. Я тут выступал на могиле Есенина, читал стихи. И у меня украли саквояж!”
– Представляю, что ему отвечали, – всю дорогу переживала за него Люся. – Обнял бы свой чемодан и выступал. Или хотя бы чувствовал его ногой!..
– Ваганьково – это самое оживленное место во всей Москве! – говорила моя Люся.
Средний брат Лёни, врач-реаниматолог Евгений Тишков, решил нам продать свой ортопедический матрац, на котором он спал почти десять лет. Причем недешево: уникальный дизайн и ручная выделка.
–
Я спрашиваю у Жени Тишкова:
– Что ты думаешь о книге Моуди “Жизнь после смерти”? Это реальная вещь или миражи?
– Не знаю, – он замялся, – может, у них там, в связи с хорошим питанием, экономической стабильностью, и есть такая опция, а у нас точно нет, это я тебе заявляю со всей ответственностью!
Художник Шура Соколов, посмотрев передачу, где жалуются, что не хватает золота военным золотошвейкам:
– Неужели они довели-таки страну до такого состояния, что им не хватает золота на кокарды?
– У тебя нет лишней пишущей машинки? – спросил писатель Дмитрий Верещагин. – Есть? А у нее клавиши не западают? Дай мне – напечатать роман? А то мою машинку жена отдала. Приходили из общества слепых – спрашивали старые ненужные вещи, она взяла машинку и говорит: “Вот, возьмите, мы все равно на ней не печатаем”. И они взяли.
– А ты что?
– Я? Просто опешил, и все.
Искусствовед Виталий Пацюков так интересно обо всем рассказывает, я говорю:
– Вам надо все это написать!
А он:
– Понимаете, я больше думаю, чем пишу. Вот вы молодец…
– …Больше пишете, чем думаете! – сказал Тишков.
В Риме Виталий Пацюков водил нас в церковь Святой Пракседы, спасавшей гонимых христиан. Там в сыром подвале – склеп с останками чуть ли не двух тысяч христианских мучеников, которых захоронила святая Пракседа.
Виталий из церкви шел задумчивый, переходя проезжую часть дороги, совсем не смотрел по сторонам, а когда мы поставили ему это на вид, ответил, что умереть в Риме – для него большая честь.
– А я твой прах, – пообещал Лёня, – помещу в глиняный сосуд, состарю его, как это принято у новоделов, и подложу в склеп к христианским святым.
– А когда это обнаружится, – обрадовался Виталий, – им уже неудобно будет выбросить, подумают – так и было!..
Александр Кузнецов, голубоглазый веселый человек, прокладывал обычно лыжню по первому снегу в Переделкине. Однажды смотрю – идет медленно, осторожно, в пальто с меховым воротником, – пережил инфаркт. Естественно, я его всячески подбадривала, вот он мне дал почитать свою книгу – что-то о потерянной статуе Будды в джунглях Таиланда, о тайской принцессе и нашем разведчике, о вспыхнувшей между ними роковой любви. Я честно прочитала и говорю, возвращая книгу:
– Сан Саныч! Шикарный детектив!
Он – гордо и лукаво:
– А вы знаете, сколько я их таких настрогал?!
Акиму позвонил молодой поэт и сказал:
– Прошу вас дать мне рекомендацию в Союз писателей. У меня вышла книга стихов.
Аким предложил оставить ему эту книгу в почтовом ящике.
Смотрит – на обложке портрет автора с раскинутыми руками. Над ним – самолет в небе. Называется “Хуёвый атом”. Дальше только точки.
– Наверное, сумасшедший, – решил Яков Лазаревич.
Одна бабушка – другой:
– А вы знаете, я после войны была в очень плачевном состоянии, все время плакала. Плачу и плачу. И работала при этом, всё, а плачу и плачу. Я и грязи принимала, мне выписали.
Так иду в поликлинику и плачу. Моему врачу сестры кричат: “Вон ваша больная идет – плачет!” А я в грязевую ванну лягу, лежу там – и плачу!.. – И она радостно засмеялась.Яков Аким:
– Один человек в Литфонде, ему было девяносто с хвостиком, занимался похоронами писателей. А начинал он не с кого-нибудь, а со Льва Толстого. Он всех похоронил, кого мог, и ему уже неловко было в таком возрасте этим заниматься. Этого старого человека звали Арий Давыдович. Он всегда ходил, даже летом, в черных перчатках. Назначили кого-то другого. Тот не очень справлялся. Арий про него говорил: “Ну, еще молодой, конечно! Ничего, втянется, увлечется…”
– И был в Литфонде свой парикмахер, – рассказывал Яша. – Когда застрелился Фадеев, он говорил потрясенно: “Я наутро проснулся, а у меня вся грудь седая…”
В “Переделкино” грузинский писатель спрашивает киргизского:
– Вы прозаик или поэт?
– Я – ВСЁ, – ответил киргиз.
– Моя подруга Ляля, которая всю войну провела в эвакуации, – говорит Люся, – пошла на митинг и на плакате написала: “Мы на своих плечах вытянули войну”. Я – ей: “Ляля! Убери с плаката слово «плечи». Это слово не с плаката, а из романса!”
Люся с Лялей идут по улице, и Ляля упала.
– Женщины, ну дайте же пройти! – им все кричат.
– Вы что, не видите, она не может встать? – удивилась Люся. – Идите по ней!
– Знаешь, какие были последние слова ее папы? – спросила Люся. – “Ляля! Жизнь – это фарс”.
Рисунки к балладам Франсуа Вийона и “Озарениям” Артюра Рембо Сергей Бархин сделал масляной пастелью на черной и “шоколадной” бумаге. Фернан Леже сделал только несколько картинок к “Озарениям”, а тут целый альбом! На выставке Бархина мы с Лёней купили каталог рисунков к Вийону (“Почему вы купили один? У вас что, денег нет??? – возмущается Бархин. – Я вам сейчас куплю второй!”), а Серёжа уже мечтает о большом альбоме “Французы” Вийона, Бодлера и Рембо.
Бархин сидит в зале за столом с элегантной тростью, в мягком пиджаке и галстуке ручной раскраски со специально спущенным узлом, а свитер, купленный в Вероне, цвета, именуемого зеленый Поля Веронезе! По филигранному совпадению, на иллюстрациях Бархина точно такой же изумрудный фаллос у Франсуа Вийона…
Роскошная борода Бархина не имеет аналогов в мире. Он тщетно пытался сравнивать: Хемингуэй? Присмотрелся – ничего похожего, у Хемингуэя борода клоками. Тургенев? Лучше, чем у Хемингуэя, но хуже, чем у Бархина.
– Бернард Шоу?
– У Бернарда Шоу лопатой! – он решительно отметает мое жалкое предположение.
– …Виктор Гюго?! – восклицает Бархин, потом делает эффектную паузу, стучит тростью по полу. – …ХУЖЕ – НАМНОГО!!!
Яков Аким:
– У них нету… этого…
– Ничего, – говорю, – они это приобретут с годами…
– Да! – сказал Яша. – Но будет уже поздно.
– Человек обязан быть к старости счастливым, – говорил Бархин. – Я могу пройти всего пятьсот метров до такси, но в остальном ощущаю себя как сорокапятилетний Бельмондо. Челентано мой ровесник, на месяц старше, но Бельмондо мне ближе, потому что он готов к действию. К старости оказывается, что ничего не нужно. Книги у меня самые лучшие. Не надо полного собрания сочинений, дайте немного избранного, но – чтобы это было избрано умным человеком. Даже Пушкин! Пушкин у меня – трехтомник 1937 года. Музыка? Включай любую – Рэй Чарльз, Майлз Дэвис… Подумаю: сегодня так хорошо жилось. Выпью-ка я вермута. Или сухой херес. Мне тогда кажется, что я немножечко Лаперуз, немножечко Магеллан…